Избранное - [109]

Пора сказать несколько слов и о религии этого странного народа. Как и у большинства народов в мире, культ предков перерос у уибробцев в культ верховного и всесильного божества, по имени Уининим, по прозвищу Однокопытный. В отличие от верховных божеств христианской, магометанской, иудейской и других религий, их Уининим имеет не человеческий, а лошадиный образ. Дело в том, что уибробцы, как уже было отмечено, верят, что происходят от лошадей и что только кони, точнее кастрированные кони, могут быть истинно честными, непорочными и праведными — качества, крайне необходимые для каждого божества. Если иметь в виду, какое участие фактически принял Саваоф в рождении Иисуса, лицемерно прикрываясь голубиными перьями, или какую жизнь вел Будда, прежде чем на него снизошло просветление, то уибробской лошадиной религии нельзя отказать в логике.

Несмотря на то что бог уибробцев един и неделим, в ходу у них два вероисповедания, и они соответственно делятся на две церкви — бичелюбцев и копытолюбцев, в зависимости от того, какая церковь и как причащает их телом Уининимовым. В противовес людским церквам уибробские отличаются невероятной терпимостью и до сих пор ни разу не доходили до кровопролития.

Нам посчастливилось присутствовать при совершении религиозного обряда в маленьком городке с населением около двух миллионов жителей. Вездеход остановился на Черч-сквере, то есть на церковной площади, каковая имеется в каждом населенном пункте. Когда мы приехали, паства уже собиралась, а церковные колокола исполняли кавалерийский марш.

По случаю теплой погоды богослужение проходило на церковном дворе под сенью двух огромных баобабов. Жрецы обеих церквей стояли каждый под своим баобабом, одетые в длинные белые сутаны, а вместо епитрахилей на шеях у них были конские недоуздки. Один из них размахивал большой лошадиной ногой с огромным копытом, а другой щелкал длинным бичом из конских жил, как щелкают пастухи, чтобы стадо не разбегалось. Между двумя баобабами дремал их общий тотем — дряхлый и тощий гнедой конь; такого коня должно было содержать каждое церковное попечительство.

Оба жреца произносили одну и ту же проповедь, смысл которой исчерпывался сообщением о том, что уибробцы смертны и, значит, каждый должен думать не об Этом, а о Том свете. Приверженцы обеих церквей прежде всего опускались на колени перед конем, которого называли «уининим милый», а потом шли к жрецу, чтобы получить причастие. Бичелюбцы получали его по спине, а копытолюбцы по лбу. Я заметил, что последних было больше, чем первых.

— Естественно, — услужливо отозвался Шпик. — Копыто играло в нашей истории значительно более существенную и благотворную роль.

Я согласился. В сущности, чем лошадиное копыто хуже ослиного хвоста, которому генуэзцы поклонялись немало веков под предлогом, что это хвост осла Иисуса? Чем оно хуже христианского креста? Так или иначе, копыто только бьет, в то время как на кресте в течение многих веков распинали разбойников и народы, чтобы обратить их в истинную веру.

Между прочим, и уибробские причастия производили сильное впечатление. Паства обоих жрецов расходилась либо с сине-красными шишками на лбу, либо с кровавыми полосами на спине, и, когда Шпик спросил нас с Линой, не хотели бы мы причаститься, мы вежливо отказались. Я объяснил свой отказ тем, что еще не выбрал вероисповедания, а Лина просто махнула рукой и пошла к вездеходу. Мне показалось странным, что Шпик тоже не стал причащаться.

Церковный двор опустел, и только конь-тотем остался на своем месте. Опустив голову, он уныло пощипывал выгоревшую пыльную травку у своих ног. Я с умилением посмотрел на него, потому что вспомнил нашего тощего Дорчо, которого отец когда-то заставлял меня расчесывать скребницей. Кроме того, согласитесь, что в лошади есть нечто трогательное и страшно наивное, особенно если принять во внимание ее преданность человеку.

Я попытался погладить коня по шее. Но он махнул головой, словно отгоняя мух, посмотрел на меня и недовольно пофыркал:

— Что вы себе позволяете, сэр? Не видите, что я священный уининим?

Хотя я был очень удивлен его враждебной реакцией, я все же ответил, что лошади всегда были моей слабостью.

— Ваши слабости, сэр, это ваше дело, — резонно произнес священный конь. — Но с посторонними вы должны держать себя как воспитанный уиб… нет, не уибробец. Не могу назвать вас уибробцем.

— Как вы догадались, что я не уибробец?

— Истинный уибробец никогда не поступит так, как вы, — покачал головой конь. — Истинный уибробец хоть и поклоняется мне, но гнушается прикосновений. Он лицемер, сэр.

— Но уибробцы — искренние существа, — попытался защитить я свое новое подданство.

— Ах, сэр, — сказал тотем. — Ох, сэр! Римляне с их римской доблестью тоже были искренними, но Лукиан писал, что искренни они только в своих завещаниях.

Этот конь меня действительно смутил, потому что, как всякий научный работник, я в жизни не слышал ни о каком Лукиане.

— Этим животным, — продолжал жаловаться конь, — и в голову не приходит бросить мне охапку сена. Они держат меня вон в той конюшне. — Он кивнул головой в сторону церкви со скульптурным копытом на крыше. — А разве на мраморном полу найдешь что-нибудь съедобное? Скажите, сэр, что, кроме плесени, которую и собаки в рот не возьмут, растет на мраморных плитах?… Простите, могу ли я спросить, кто вы, сэр?