Избранное - [17]

Уже три дня Варя хранила сверток. Вечерами, наглухо опустив холщовую штору, прислушиваясь к каждому шороху, она раскладывала листовки на кровати. В ее представлении революционер должен быть в полумаске, с револьвером в руке. Листовки же Петербургского комитета социал-демократов не призывали убивать Романовых, царских министров и помещиков. Они говорили о другом: о нищете и бесправии трудового люда. Были листовки с требованием восьмичасового рабочего дня. «Что же тут запретного? — удивлялась Варя. — Нельзя же человека четырнадцать часов мытарить в мастерской». Ее глубоко взволновала листовка в защиту прав «кухаркиных детей», так еще покойный царь Александр III пренебрежительно называл молодое поколение низшего сословия.

Варя чуть ли не наизусть знала содержание всех листовок. Удивляясь собственным мыслям, она не могла не признать, что подписалась бы под каждой. Листовки не призывали к восстанию, к бунту. Она не могла понять, за что же тогда молодого человека в дождевике схватили как жулика? Опасаясь, однако, хранить листовки дома, Варя брала их с собой в школу, а на ночь прятала в печку.

В воскресенье — еще не было и десяти часов утра — она уже подходила к Александровскому парку. Зачем спешить? Незнакомец назвал лишь день встречи. А когда он придет в парк за своими листовками. Да и придет ли? Может быть, его выпустили за недостатком улик? Как бы то ни было, она готова была сидеть на скамейке возле «Стерегущего» до сумерек. Только выпустили бы из участка, а она дождется.

Варя уселась на скамью, раскрыла «Три мушкетера» на французском языке. Она рассеянно перелистывала книгу, сразу же забывая прочитанное. Ее мысли были далеки от судьбы героев романа. Придет или не придет? Если он не придет? Как ей быть? Она не осмелится сжечь опасный сверток или бросить его в Ждановку.

Где-то недалеко прорвался ручеек и, звонко урча, побежал по каменистому дну. На памятнике из открытого кингстона выбивалась вода, бронзовые матросы потемнели, будто ожили, как бы повторяя свой бессмертный подвиг.

— Любуетесь? Прекрасный памятник мужеству, — сказал незнакомый молодой человек в сером костюме. Под мышкой он держал небольшой пакет, аккуратно перевязанный цветной лентой.

Варя не терпела, когда мужчины заговаривали с ней на улице. Сейчас это было совсем некстати. Незнакомец мог помешать ожидаемой встрече. Она отвернулась и снова раскрыла книгу. Однако это не смутило молодого человека, он сел на край скамьи.

Был момент, когда Варя готова была сорваться с места, но ее удерживало странное поведение нежелательного соседа. Он явно старался привлечь ее внимание. Развязал узелок, не торопясь намотал тесемку на указательный палец. Варя украдкой взглянула на него. Может быть, молодой человек и есть тот самый, который сунул ей сверток на лестнице, — просто иначе сегодня одет и она не узнает его? Нет, тот был словно бы пониже, с огромными, полными тоски, ярости и просьбы глазами, а у этого глаза озорные и насмешливые. А может быть, все-таки он? Варя решила проверить — пересесть, но молодой человек вдруг развернул газету и положил себе на колени клеенчатый дождевик. Дождевик был ей знаком, не пароль ли это? Однако она боялась попасть впросак, хотя теперь уже откровенно разглядывала соседа. Рядом сидел рабочий парень лет двадцати трех, круглолицый, загорелый. Над карими глазами почти сомкнулись густые черные брови. Широкий веснушчатый нос придавал его лицу мягкость и добродушие. Какое-то далекое сходство между этим человеком и тем, на лестнице, все же было, но Варя еще не смела окончательно решить. Подложить бы ему сбоку листовки и быстрехонько уйти. А если не тот? Она еще долго колебалась бы, но молодой человек положил конец сомнениям:

— Принесли?

Беззаботно водя тростью по песку, он более требовательно повторил:

— Принесли?

— Да.

Он взял листовки, спрятал в карман и, продолжая рисовать на песке домики, спросил:

— Скажите, барышня, как вас зовут? Я, конечно, не собираюсь заказывать молебен за ваше здравие, просто чертовски хочется знать имя человека, который так бескорыстно спас тебя от решетки или запрета на право жительства в крупнейших городах Российской империи: Санкт-Петербурге, Москве, Ревеле, Киеве и прочее, прочее, — продолжал он, подделываясь под тон, каким чиновники зачитывали царские манифесты.

Он говорил о тюрьме, высылке, как о чем-то обычном. В голосе его не было ни тени бахвальства, но все же Варя насторожилась. «Наверное, у меня глупое выражение лица, вот он и потешается», — неожиданно подумала она и стала торопливо поправлять волосы, — сверток возвращен, можно встать и уйти. Вдруг книга соскользнула с ее колен. Молодой человек проворно поднял ее, стряхнул песок, вежливо, но более настойчиво повторил свой вопрос:

— Если это не тайна, скажите все же свое имя.

— Варвара Дерябина.

— Тимофей Тюменев, — представился он, — а если добавить к моему имени отчество — Карпович, — получится церковный староста или купец первой гильдии. Звучит по-сенно́вски: Тимофей Карпыч.

Варя рассмеялась. На секунду она представила своего веселого собеседника в обличье сенновского купца — грузного, неповоротливого. Затем представила его церковным старостой, в шевиотовом костюме с сальными пятнами, пропахшего лампадным маслом и свечами.