Избранное - [304]

А брак мне представился весьма заманчивый. При дворе венгерского короля воспитывалась племянница князя Болека Свидницкого, тоже Анна. Когда-то думал я посватать эту девушку для своего сына Вацлава. Но раз он помер, решил я посвататься к ней сам, а было ей четырнадцать лет.

Впервые я трепетал перед женщиной, увидя Анну в королевском замке в Буде: стройна и русоволоса, щеки округлые, губы полные, вся розовая, то весела и беззаботна, а то вдруг задумается и будто ее нет с вами. Мне в ту пору было под сорок. Конечно, было бы естественней, если бы я стал ей свекром. А я, король чешский и римский, стоял перед юной княжной и просил ее руки.

До этого времени взоры мои были обращены к странам и народам западным. А теперь вот повстречался с людьми иных свычаев и обычаев. И здесь я тоже нашел гордыню, великолепие и красоту. Но все это было иное, чем во Франции или Италии. Здесь дули ветры обширных равнин и люди были на вид суровей, а сердцем нежней. Буда напоминала мне Прагу, и я сказал Анне, что жить она будет в Граде, что тоже стоит над рекой и правит городом прекрасным и богатым. В городе этом, ей обещанном, много старинных храмов, и много новых я в нем строю, так что над крышами вырастает целый лес стройных башен и малых башенок. Будет она оттуда править миром, потому что мы с ней поедем в Рим за древнейшей и могущественнейшей короной и она станет супругой сотого императора римского.

Анна, которая уже дала согласие на брак моим послам, прежде чем мне приехать самому, спросила меня, можно ли ей взять в Прагу своего коня. Она любит ездить верхом, любит вольный ветер, играющий травою полей. И еще спросила, не лежит ли мой город в горах, потому что горы пугают ее. Она видела их лишь однажды и издали, когда плыла из Вены на корабле под большим желтым парусом по Дунаю в Буду. Я поспешил развеять эту ее тревогу.

Был месяц май, и со всех сторон обступали Буду цветущие сады, по мелководью гуляли аисты, и кисловатой свежестью тянуло от болот. Мы поехали с ней верхами за город, и в этой первой прогулке я был робок и учтив, как двадцатилетний юноша. Анна хотела похвалиться передо мной своим искусством верховой езды; она сидела в седле по-мужски, как это принято в восточных странах, на высоких сапогах — золотые шпоры, и звон их приятно ласкал мой слух. Она ехала рысью и, далеко обогнав меня, подняла руку с хлыстиком и раскрутила его над головой, а потом вдруг резко осадила коня у лугового источника. Русые кудри выбились из-под белой горностаевой шапки и падали ей на лицо, она улыбалась торжествующе и соблазнительно. Я понял, что она в свои четырнадцать лет уже взрослая женщина и мне не надо бояться приблизиться к ней. Ко мне пришла уверенность, что из лона этой девушки выйдет наследник моего дома, третий император люксембургского рода.

После торжественной свадьбы я с супругой отправился в Свиднице, где она простилась со своим дядей и где князь Болек передал ей в наследство все свои земли, так что теперь ей могли воздавать почести города баварские и свидницкие.

В Праге нам была приготовлена торжественная встреча.

Когда нас в еще далеко не оконченном Сватовитском храме приветствовал двор, я впервые увидел человека, которого пригласил, перед тем как уехать за невестой, и назначил своим капелланом. Это был Джованни Мариньола, итальянец-минорит, на которого я собирался возложить обязанность написать историю Чехии, введя ее в общее русло событий, происшедших на земле от сотворения мира.

Джованни Мариньола был поселен мною во дворце Града, и было ему дано освобождение от всех обыденных обязанностей, кроме обедни, которую он должен был служить для меня и самого узкого круга приближенных.

Вы, конечно, помните этого удивительного человека. Он был несколькими годами старше меня. Высокий и стройный, с выдающимися скулами, с черными волосами, постриженными по-монашески, щеки — иссиня-черные, губы узкие, а глаза — какие бывают только у итальянцев. Формой миндалевидные, цвета темно-карего, почти черного, они таят в себе какое-то волшебство, они то мечтательные, то лихорадочные, — это глаза риторов, владык, проповедников и обольстителей.

Итальянец Мариньола был приглашен к нашему столу. Его манеры выдавали в нем одновременно духовный сан и знатное происхождение. Когда его руки подносили пищу ко рту, казалось, будто он совершает священный обряд. И чашу с вином он поднимал, как потир перед алтарем.

Он прибыл в Прагу после длительных колебаний. Но все же согласился, предчувствуя здесь авантюру. Я знаю, что в те поры о нашем городе по всему свету шла молва как о чуде. Про меня говорили, что мне дана власть превращать пустыни в плодородные угодья, а руины — в золотые дворцы. Зодчие, художники и стихотворцы валили ко мне толпами. Вы тут вспоминали итальянца Петрарку и бродячего трибуна Колу ди Риенцо. Вы сами были знакомы с паном Матиашем из Арраса, который, к нашей великой печали, не закончил постройку храма Сватовитского, ни постройку замка Карлштейнского, и с паном Петром Парлержем, с честью завершившим его дело и придавшим Праге тот облик, который она будет иметь во веки веков. Вы видели, как в драгоценных каменьях и золоте возрастала Сватовацлавская часовня и сей, мною столь любимый Град. И восхищались вы писарским искусством и красноречием моих канцлеров, особливо же пана Яна из Стршеды, что вел наши дела с осмотрительностью державного властителя и рассудительностью Цицерона. Здесь был пуп земли. И Джованни Мариньола сам хотел удостовериться, правда ли, что здесь, за альпийскими горами, происходит нечто примечательное.