Избранное - [299]
Но Кола ди Риенцо был проклят папой, а наш король был слишком мудр, чтобы доверить ведение своих дел бездомному страннику. Пан Ольдржих часто наведывался к божьему трибуну, как называл себя Кола, в месте его заточения в роудницкой крепости, куда гость был препровожден самим архиепископом Арноштом. Тот же пан Ольдржих из Врата стал теперь хозяином, принимавшим Франческо Петрарку, который прибыл в Прагу с той же целью, но имея более высокие полномочия и будучи давним другом короля.
Еще у всех на памяти был тот прелестный случай в Авиньоне, когда Карл во время угощения, минуя целый сонм именитейших и владетельнейших дам, приближился к Лауре, которую любил Петрарка, и поцеловал ее в глаза и лоб, исполнив поэта духом ревности.
Все знали слова Петрарки о Карле, которыми он в стихе звучном и содержательном восхвалил его королевский нрав, его ангельский разум, ясную душу, быстрый взгляд, проницательный взор и ум, возвышенный и прозорливый. Все знали, что за этими словами стоит не низкопоклонство, а восхищение великого поэта великим владыкой.
Петрарка, живший половину срока в Граде пражском, а другую половину — в доме пана Ольдржиха из Врата, повторил нашему королю то, что уже в присутствии пана канцлера Яна из Стршеды говорил два года назад. Чтобы он, король Карл, покинул Прагу и переселился в Рим и оттуда, от престола святого апостола Петра и Капитолия, восстановил империю римских цезарей. И снова король Карл лишь слегка усмехнулся, давая понять приятелю, что пока что Рим передвинулся на север от Альп и что оттуда поднимается в новом обличье империя, которая над Тибром изжила свою славу.
Петрарке было тогда за пятьдесят. Лицо его стало слегка одутловатым, а глаза, когда-то мечтательные, как у девушки, уже утратили несколько искр от былого блеска. Но все равно это был еще мужчина прекрасный и статный.
А поелику поэты уже в силу своей натуры нуждаются в ком-то, кто внимал бы их слову, а зачастую и мыслят только в минуты, когда слышат переливы своего голоса, Франческо Петрарка вел беседы с пани Бьянкой.
Этот человек из Ареццо, проведший бо́льшую часть своей богатой событиями жизни вне пределов Италии, а лучшую ее пору проживший, подобно Горацию, вдали от суеты и наслаждений, в долине Воклюз{280}, нес в самом себе образ своей родины, и каждое его слово отдавало запахом горьких трав римских пастбищ, над каждой фразой стояли в строгом молчании римские пинии, над каждой мыслью веял особый, насыщенный испарениями болот и морской солью ветер Рима. Он начинал свои беседы, подобно Катону, произносил свои речи, как Цицерон, сравнения же черпал из Вергилия, из его военных, сельских и пастушьих стихов. В каждом движенье подвижных рук, в каждом кивке благообразного подбородка, в каждой интонации и вздохе узнавался потомок древних римлян, хотя с тех пор, как он получил первый духовный сан, поэт носил на груди священнический крест.
Долгими часами сидел Петрарка с пани Бьянкой, рассказывая ей об Италии. И укором звучали его описания южного неба, крутых утесов, лавровых рощиц, виноградников и замков. То ли случайным, то ли намеренным. Петрарка вдохновенно укорял пани Бьянку за то, что она соединила свою судьбу с представителем народа варварского, что ее римское лоно плодоносит не для римского народа, что итальянский язык в ее устах медленно погибает под натиском грубого скрежета здешней речи, а ее божественное тело сдавлено платьем этой холодной страны, тогда как оно могло бы свободно развиваться под древними одеждами, которые вновь будут введены для римлянок в новой Римской империи.
Познакомившись с сыновьями Бьянки, семилетним Вацлавом и трехлетним Лингартом, поэт почти зарыдал, потому что говорить с ними не мог: они не знали языка своей матери. Мучительно напрягаясь, пытался он произнести их имена. Когда же это ему не удалось, а пани Бьянка только смеялась над его усилиями, показывая, как легко она сама их произносит, Петрарка впал в гнев и стал упрекать ее в легкомыслии.
И тут же вновь потоком лились слова восхищения ее красотой. Его речи лились как медовый ручей, вытекающий из улья, разогретого полуденным солнцем. И от этих слов поэта сердце Бьянки трепетало в блаженстве, никогда ею до того не испытанном. Ей чудилось, что она должна броситься гостю на шею и целовать седину на его висках. В первый день Бьянка ненавидела своего гостя за его укоризненные беседы, на второй она стала его бояться за волшебство его речей, на третий же полюбила его за тайную силу, источаемую им.
Она спросила его про Лауру. Но Петрарка не хотел о ней рассказывать. Все, что он мог сказать, написано в его стихах, сказал он. Его Лаура умерла, и теперь он хочет, чтобы долгое молчание окутало его любовь, которая была не от мира сего. И когда он так говорил, взгляд его упал на Бьянку, и глаза его будто говорили, что она-то — от мира сего и в мире сем радостно жить.
