Избранное - [53]

Так прожили мы долгих десять лет, не подавая о себе никаких признаков жизни. Однако же я, разумеется, помнил о нем. Едва ли проходил день без того, чтобы я не подумал: а что бы он сказал-сделал в том или ином случае? Остается предположить, что и он обо мне помнил. В конце концов, память о нашем прошлом была пронизана, переплетена такой живой, пульсирующей системой общего нашего кровообращения, что увянуть столь скоро никак не могла.

Рассказать всю подноготную о том, кем был он для меня и что собой представлял, дело нелегкое. Да я бы и не взялся за это. Наша дружба родилась раньше, чем моя память. Ее начало теряется в первобытном тумане моего младенчества. С тех пор как я сознаю себя, он всегда был со мной рядом. Перед глазами или за спиной, защитником или противником. Я то боготворил его, то ненавидел. Безразличным он не был для меня никогда.

Как-то зимним вечером после ужина я строил на ковре башню из разноцветных кубиков. Матушка моя хотела уложить меня спать. Она послала за мной няню, я ведь в те поры ходил еще в платьице. И я уже было поплелся за няней. Но вдруг голос, его незабываемый голос, проговорил у меня за спиной:

— А ты не ходи, и баста!

Я обернулся и, испуганно-счастливый, увидел его. Увидел впервые в жизни. Он ободряюще мне ухмылялся. Я уцепился за его руку, чтобы он помог устоять, но няня оторвала меня от него и, как я ни артачился, уложила в кровать.

С того случая мы встречались с ним ежедневно.

Утром он подскакивал к моему умывальнику:

— Не умывайся, ходи чумазым, да здравствует грязь!

Стоило мне за обедом, поддавшись на мольбы и уговоры родителей, приняться, вопреки собственному разумению, за «питательный и полезный» чечевичный соус, как он шептал мне на ухо:

— Выплюнь, стошни прямо в тарелку, дождись жаркого, пирожных.

Он был со мною не только дома, за столом или в постели. Он сопровождал меня и на улице.

Навстречу нам шел дядюшка Лойзи, толстый судья, ста килограммов весом, папенькин старый добрый приятель, которого я до тех пор крепко любил и уважал. Я приподнял шляпу и вежливо с ним поздоровался. Корнел прикрикнул на меня:

— Покажи ему язык! — И сам тотчас высунул язык так, что достал им до подбородка.

Нахальный он был парнишка, но интересный, не скучный.

Он совал мне в руку горящую свечу.

— Подожги занавески! — подталкивал он меня. — Подожги дом! Подожги весь мир!

Он совал мне в руку и нож.

— Пронзи им себе сердце, — кричал он. — Кровь алая. Кровь горячая. Кровь красивая.

Я не смел следовать его советам. Но мне нравилось, как он смело высказывал то, что было у меня в мыслях. Я слушал его, лихорадочно улыбаясь. Боялся его и тянулся к нему.

Как-то после летней грозы я нашел под кустом ракиты насквозь промокшего воробышка, птенчика. Как учили нас на уроке закона божьего, я взял его в ладони и, творя в помыслах и на деле акт милосердия, занес в кухню, чтобы он высох возле плиты. Я накрошил ему хлеба. Укутал тряпьем. Я нянчил его на руках.

— Вырви ему крылья, — шептал Корнел, — выколи ему глаза, брось в огонь, убей.

— Ты сумасшедший! — заорал я.

— Ты трус! — орал он мне в ответ.

Оба бледные, мы уставились друг на друга. Оба дрожали. Я — от возмущения и жалости, он — от любопытства и жажды крови. Я бросил ему птенца, пусть делает с ним что хочет. Корнел поглядел на него и пожалел. Его била дрожь. Я презрительно скривил губы. Пока мы спорили самозабвенно, птенец выпорхнул в сад и исчез из наших глаз.

Итак, он тоже не смел всего. Он любил бахвалиться, врать.

Помню, осенью на закате, часов в шесть, он вызвал меня к воротам и объявил со значительным и таинственным видом, что умеет еще и колдовать. Приоткрыв ладонь, показал какой-то сверкающий металлический предмет. Сказал, что это волшебный свисток; стоит только дунуть в него, и можно любой дом поднять в воздух, до самой луны. Сказал, что в этот вечер и наш дом поднимет в воздух — ровно в десять часов. И еще сказал, чтобы я ничего не боялся, только наблюдал внимательно, как и что будет.

Тогда я был уже не совсем малышом. Я и верил ему и не верил. Но влетел домой взбудораженный. И то и дело посматривал на стрелки часов. На всякий случай я подвел итоги прожитой жизни, покаялся в своих прегрешениях, на коленях помолился перед девой Марией. Около десяти часов я услышал в воздухе шорох и музыку. Наш дом медленно, плавно стал подыматься, ненадолго остановился в вышине, затем, покачиваясь, но так же медленно и плавно, как поднимался, вернулся на землю. На столе звякнул стакан, наша висячая лампа качалась. Все это заняло несколько минут. Домочадцы ничего не заметили. Только маменька, взглянув на меня, вдруг побледнела.

— У тебя головокружение, — воскликнула она и отправила меня в постель.

Наша дружба с Корнелом по-настоящему углубилась, когда на лбу у нас заиграли первые прыщи, весенние пурпурные почки отрочества. Мы стали с ним неразлучны. Вместе читали и спорили. Я боролся, пылко опровергал его богопротивные взгляды. Одно непреложно: во все дурное посвятил меня он. Это он просветил меня в свое время, рассказав, как рождается ребенок, он впервые развил передо мною мысль о том, что взрослые не что иное, как желтые, провонявшие табаком, надутые тираны и что они вовсе не заслуживают почтения оттого лишь, что противней, чем мы, и раньше умрут; он подначивал меня не учиться, по утрам как можно дольше предаваться лени, оставаясь в постели, даже если из-за этого случится опоздать в школу, он подучал меня тайком взломать ящики стола моего папеньки, вскрывать его письма, он приносил мне ужасные книги и открытки, которые полагалось рассматривать против света, против зажженной свечи, учил меня петь, лгать и писать стихи, подговаривал вслух произносить постыдные слова, подряд, одно за другим, подсматривать летом в щели кабинок, где раздевались девушки, смущать их в танцевальной школе нескромными претензиями, он заставил меня выкурить первую сигарету, выпить первый стакан палинки, привадил меня к телесным радостям, к сластолюбию и распутству, он открыл для меня, что и в боли есть тайное наслаждение, срывал корочку с моих зудящих ран и доказывал, что все относительно и какая-нибудь жаба точно так же может обладать душой, как, скажем, директор-распорядитель; он заставил меня полюбить молчаливых животных и молчаливое одиночество; однажды, когда я задыхался от слез у катафалка, он утешил меня, пощекотав в паху, отчего я тут же расхохотался над глупой бессмыслицею смерти; он тайком подмешивал к моим чувствам насмешку, к отчаянию моему — протест, он советовал быть на стороне тех, кого большинство презирает, бросает в тюрьмы и вешает; он провозглашал, что смерть есть конец всему, и он же хотел заставить меня поверить в смутительную ложь — против коей я протестовал руками и ногами, — утверждая, что бога нет. Моя неиспорченная, здоровая натура никогда и не воспринимала в себя все эти учения. И все же я чувствовал, что лучше бы мне освободиться от его влияния, порвать с ним окончательно. Да только я был уже слаб для этого. Как видно, он оставался мне по-прежнему интересен. И потом я чувствовал себя у него в долгу. Он был моим учителем, и теперь я полагал, что обязан ему жизнью не меньше, чем обязан черту человек, продавший свою душу.