Избранное - [45]

залаяла собачья голова…

Язык висит,

а на язык прилипла

какая-то поганая трава.

Глядит в глаза.

Несет невыносимой,

зловонной,

тошнотворной беленой —

вонючее, как трупное, —

и псиной.

Нельзя дышать.

И брызгает слюной.

Ужели жизни близко увяданье?

Погибель непонятна и глупа,

и на собачье злобное рычанье

бежит осатанелая толпа.

Уже алеет небо голубое,

все жарче солнечное колесо,

и вяжут белокурые ковбои

Добычина волосяным лассо.

Его волочат по корням еловым

и бьют прикладами наперебой,

он — не Добычин,

он — с лицом лиловым,

с отпяченной и жирною губой.

Он африканец, раб и чернокожий,

он — бедный трус,

а белые смелы…

Он кожею на белых непохожий,

и только зубы у него белы.

И волосы тяжелые курчавы,

на кулаки его пошел свинец,

под небом Африки его начало,

и здесь, в Америке, его конец.

Покрыто тело

страха острым зудом,

прощай, земля…

Его зовут: идем!

Ведут судить

и судят самосудом —

и судят Линча старого судом.

За то, что черен —

по причине этой…

И он идет —

в глазах его круги, —

в бекешу золотистую одетый,

в шевровые обутый сапоги.

Нога болит —

портянкой, видно, стерта,

немного жмут нагрудные ремни,

застегнута на горле гимнастерка;

ему велят:

— Скорее расстегни… —

Петля готова.

Сук дубовый тоже,

наверно, тело выдержит —

хорош.

И вешают.

И по лиловой коже

еще бежит веселой зыбью дрожь.

В последний раз

сквозь листья вырезные,

дубовые,

сквозь облака сквозные

в небесную глядит голубизну,

где нет людей

ни черных

и ни белых,

где ничего не знают о пределах,

где солнце опускается ко сну.

Но петля душит…

Воздуха и света!

Оставьте жить!..

И нет земли у ног,

и каплют слезы маленькие с веток,

кругом темно,

и хрустнул позвонок…

За что такая страшная расплата?

Добычин бредит неграми, жарой…

Открыл глаза —

четвертая палата,

сиделка дремлет,

пахнет камфарой.

Недели две Добычина носила,

кружила бесноватая, звеня,

сыпного тифа

пламенная сила

по берегам безумья и огня.

Недели две боролась молодая

Добычина старательная плоть

с погибелью,

тоскуя, увядая,

и все-таки хотела побороть.

Недели две — две вечности летели,

огромные,

пылающие,

две…

Всё Африка,

всё негры,

всё метели

в больной его кружились голове.

И этот бред

единый образ выжег,

соединил, как цельное, в одно

все, что Добычин

вычитал из книжек,

из «Дяди Тома хижины» давно.

И только негры.

Будто для парада,

прошли перед Добычиным они,

обутые в шевровые —

что надо…

Одетые в бекеши и ремни.

В кавалерийских, шерстяных рубахах —

все было настоящее добро:

оружие

и звезды на папахах,

кавказское на саблях серебро.

И, всем понятиям противореча,

прошли они тяжелою стеной,

по-видимому, та ночная встреча

была тому единственной виной,

когда в тифу,

в дыму,

в буране резком

он шел домой

и чувствовал: горю…

И встретил негра,

(верить ли?)

на Невском,

одетого, как выше говорю.

Знать, потому

и не было покоя

Добычину и за полночь,

и в ночь,

хотя, по правде,

зрелище такое,

пожалуй, и здоровому невмочь.

На самом деле —

ночью,

в Петрограде,

в метелицу

(запомнится навек),

в бряцающем,

воинственном наряде

громадный

чернокожий человек.

(У нас в России —

волки,

снег

и Волга,

дожди растят мохнатую траву,

леса…)

Добычин

сомневался долго,

что он такое видел наяву.

До самой выписки из лазарета

станковая,

цветиста,

тяжела,

молниеносная картина эта

в его воображении жила.

Чем ближе дело шло к выздоровленью,

надоедали доктора, кровать,

по твердому душевному веленью

он знал, что — буду это рисовать,

что скоро… скоро…

Через две недели

я нарисую эту,

хоть одну,

про негра, уходящего в метели,

в Россию сумрачную,

на войну.

Он вышел из больницы.

Стало таять.

Есть теплота в небесной синеве.

Уже весна,

как раньше, золотая

и полыньи всё шире на Неве.

Все зимнее и злое забывая,

весна, весна —

как весело с тобой!

И хлюпает,

и брызжет мостовая,

и все же хорошо на мостовой.

Опять гадаю о поездке дальней

до берегов озер или морей,

о девушке моей сентиментальной,

о самой лучшей участи моей.

Веду свою весеннюю беседу

и забываю, льдинками звеня,

что из-за лени к морю не поеду,

что разлюбила девушка меня.

Окраина,

Московская застава —

бревенчатые низкие дома,

тиха, и молчалива, и устала,

а почему — не ведаешь сама.

Березы машут хилыми руками.

Ты счастья не видала отродясь,

кисейной занавеской и замками,

стеной ото всего отгородясь.

Вся в горестных и сумеречных пятнах,

тебе бы только спрятаться скорей

от непослушных,

злых

и непонятных,

веселых сыновей и дочерей.

Без боли,

без раздумий,

без сомненья,

не плача,

не жалея,

не любя,

без позволенья

и благословенья

они навек уходят от тебя.

У них любовь и ненависть другая,

а ты скорби

и скорби не таи,

и, лампой керосиновой моргая,

заплачут окна серые твои.

Здесь каждый дом к несчастиям привычен,

знать, потому печален и суров,

и неприветлив…

И когда Добычин

пришел сюда в один из вечеров —

на лестнице все так же

сохнет веник,

видна забота,

маленький покой,

опять скрипят четырнадцать ступенек,

качаются перила под рукой.

Он постучал.

— Елена дома?

— Дома. —

Крюки и цепи лязгнули, спеша.

— Елена, здравствуй!

— В кои веки… Сема…

Где пропадал, пропащая душа?

Пел самовар хвалебную покою,

что тот покой — начало всех начал,

и кот ходил мохнатою дугою

и коготками по полу стучал.

Мурлыкая, он лазил на колени,

свивался в серебристое кольцо…

Опять Елена…

(Впрочем, о Елене.

Она в рассказе новое лицо.)

Шестнадцать лет.

Но плечи налитые,

тяжелые.

Глаза — как небеса,