Избранное - [32]

одной работой,

качеством огня,

оно научит стать меня поэтом,

оно поставит на ноги меня.

И многого я не найду в основах,

там худ и скуден истины улов,

а с ним войду в мир положений новых,

в мир новых красок, действия и слов.

Раздолье мне —

тень Франсуа Виньона,

вставай и удивленья не таи.

Гляди — они идут побатальонно,

громадные ровесники мои.

Я их пишу,

а вы с меня взыщите,

коль окажусь в словесной нищете,

тогда, не апеллируя к защите, —

не со щитом,

так всё же на щите.

1932–1933

Тезисы романа. — Впервые: «Смена», 1932, 7 ноября, под заглавием «Наше поколение». Чумандрин Михаил Федорович — прозаик, один из руководителей Ленинградской Ассоциации пролетарских писателей (ЛАПП); Виньон (Вийон) Франсуа — французский поэт XV века.

Агент уголовного розыска

Глава первая

Полуночь — мелькнувшая брóсово, —

и на постовые свистки

является песня Утесова —

дыхание горькой тоски.

И, выровнена мандолиною

и россыпью звездной пыля,

уходит дорогою длинною

тебе параллельно, земля.

Себя возомнив уркаганами,

скупой проклиная уют,

ребята играют наганами

и водку из горлышка пьют.

Чего им?

Любовь?

Далеко ты…

Им девочки больше сродни.

В сияющие коверкоты

одетые, бродят они.

С гитарой, за плечи заброшенной,

притопывая: — Гоп-ля! —

и галстука с красной горошиной

тугая на горле петля.

К любви не надобно навыка —

подруги весомы, как пни:

беретик, надвинутый на ухо,

и платье до самой ступни.

И каждый подругу за талию

на попеченье свое…

Несет от него вежеталью,

духами «Кармен» — от нее.

Поет он:

   — Погибну повесой,

не выдержу гордой души,

и полночью этой белесой

уходят меня лягаши…

Поет она румбу матросскую,

шумит кружевное белье,

и пламенною папироскою

указаны губы ее.

Покачиваются слегка они,

ногой попирая гранит,

от линии Первой

до Гавани

одесская песня гремит.

И скоро все песенки спеты —

из ножен выходят клинки,

на левые руки кастеты,

а в правых горят черенки.

И водка вонючею гущей

дойдет

и ударит в мозги,

и драка для удали пущей,

и гроб…

И не видно ни зги.

Видать по удару артиста —

рука его грянет жестка,

тоска милицейского свиста,

как матери старой тоска.

А парень лежит и не дышит,

уже не потеет стекло,

висок его розовым вышит,

и розовое потекло.

Луна удаляется белым,

большим биллиардным шаром —

и скоро за скрюченным телом

телегу везет першерон.

Дрожит он атласною кожей,

сырою ноздрею трубя,

пока покрывают рогожей

на грязной телеге тебя.

Конь ухом распоротым водит,

но все ж ты не страшен ему —

ты слесарем был на заводе,

навеки ушедший во тьму.

И я задыхаюсь,

доколе

мне сумрак могильный зловещ.

Опишут тебя в протоколе,

как больше не нужную вещь.

Покуда тебя до мертвецкой

трясут по рябой мостовой —

уходит походкою веской

убийца растрепанный твой.

Он быстро уходит,

подруга

качается возле, темна,

и руку тяжелую туго

ему вытирает она.

Тускнеет багровая кожа,

и, дальше шагая в тоску,

она осторожно:

   — Сережа,

зачем ты его по виску?

— Подумаешь… —

Тонкий и дикий,

раскуривает, потом

глядит, улыбаясь:

— Не хныкай…

Поспорили…

К черту…

Идем…

— Так что же теперь?

— Посоветуй… —

Перчаткой в кармане звеня,

поэмы случившейся этой

уходит герой от меня.

Но нет,

он опознан и пойман,

в его я участен судьбе,

и полная словом обойма

тоскует, Сергей, по тебе.

По следу,

по пеплу окурка,

по лестнице грозной, крутой,

туда,

где скрывается урка —

убийца,

Сергей Золотой.

Глава вторая

На лестнице —

и кухонною гарью,

кислятиной отборнейшею сплошь,

не то чтоб кошкой,

а какой-то тварью,

которой и названья не найдешь.

И эта тварь запуталась в перилах,

издохла, гадина,

и тухнет вся —

и потолок в прыщах, нарывах, рылах

над нею тоже тронулся, вися.

И стены все в зеленоватой пене,

они текут, качаясь и дрожа —

беги… беги…

Осиливай ступени,

взбираясь до шестого этажа,

беги по черной лестнице и сальной,

покуда, хитрый и громадный враг,

тебя не схватит сразу полумрак

из логова квартиры коммунальной.

Она хрипит.

Я в эту яму ринусь,

я выйду победителем, и я…

вхожу.

Раздутый до отказа примус

меня встречает запахом гнилья.

Его дыханье синее, сгорая,

шипящее и злое без конца,

твою рубашку освещает, Рая,

не освещая твоего лица.

И вот к тебе я подхожу вплотную,

но только ты не чувствуешь меня —

я слышу песенку твою блатную,

согретую дыханием огня…

— Я была такая резвая:

гром, огонь во всей семье.

На ходу подметки срезывая,

я гуляла по земле.

И не думала я уж никак,

что за так, не за рубли,

полюблю я домушника,

полюблю по любви.

Виноватые мы сами,

что любовь — острый нож.

Жду тебя со слезами —

ты домой не идешь.

Посветало на востоке.

Все не сплю я, любя,

может быть, на гоп-стоке

уже угробили тебя…

Так поет она, как говорили раньше,

грустный, продолжительный напев,

а кругом — я сообщу вам — рвань же,

грязь идет на нас, рассвирепев.

Кислых тряпок мокнущие глыбы

в ряд расположились на воде,

лопается крошево из рыбы

и клокочет на сковороде.

Вот оно готово.

В клочьях пены

на воду, на тряпок острова

со сковороды глядит степенно

острая рыбешки голова.

Гаснет примус, нудно изрыгая

дымные свои остатки зла,

и Раиса — черная, другая —

сковороду с кухни унесла.

Комната Раисы.

Не уверен,

стоит ли описывать ее.

В жакте весь метраж ее измерен —

комната — не комната… жилье.

Два окна.

Две занавески грязных

из дешевенького полотна,

веером киноактеров разных

потная украшена стена.

Чайник на столе слезится жирно,