Избранное. Из гулаговского архива - [20]

Жестоко правит Сатана.

… … … … … … … … … … … …

И в этом средоточье власти,

Навеки веру потеряв

В свободу, в истину и в счастье,

В незыблемость обычных прав,

Узнала, что двуликий Янус

Ученья все, добро и зло.

Незаживающую рану

Ей это знанье нанесло.

И даже в Марксовых канонах,

Прославивших рабочий класс,

Одно лицо — для посвященных,

Другое — для наивных масс.

Что для рабов — одна мораль,

А для правителей — иная,

Что лишь идеалист и враль

Таких вещей не понимает.

Что эта истина одна

Из всех угасших древних истин

Жива, могуча и властна,

Полна святого бескорыстья.

Она жива, она царит,

Но в тайне, в тишине сокрыта,

У ней смиренный робкий вид,

Она прикинулась убитой.

В кремлевскую ночную тьму

Вступил, смеясь довольным смехом,

Безумец Ницше, и ему

Кремль отвечает мрачным эхом.

Когда пророк великой секты,

Недвижный и немой, угас,

На смену появился некто,

И некто целый мир потряс.

Умерший мудрый был учитель

И государства устроитель,

Оппортунист и дипломат,

Умевший отходить назад.

Все планы подчинил он жизни

И практике политидей,

Марксизм крестил он в бакунизме,

Как большевистский иерей.

Вторая услыхала фразу

В стенах притихшего К<ремля>.

Она ей осветила сразу

Весь трюм ужасный корабля,

Обманный пафос революций

И обреченный бунт рабов,

Что ждут, надеются и рвутся

К господству из своих оков.

Вот за кровавые утраты

Достигнутая нами цель:

— Да, он великий был диктатор,

Таким, пожалуй, был Кромвель.

«Вторую поразили резко…»

Вторую поразили резко

Совсем не самые слова,

А тон уверенности резкой,

Обыденный, как дважды два.

Как будто нечего и спорить,

Кто спорит из-за аксиом?

И после этой фразы вскоре

Заговорили о другом

Два друга. Кто же эти двое?

Какой отмечены судьбой?

Один? Без выбора возьмите

Вы томик чеховский любой.

Провинциальный скромный житель,

Мечтатель бледно-голубой.

Чего он ждет? «Небес в алмазах

И счастья через триста лет».

Ну, а пока строчит приказы,

Копирует наш дикий бред.

Бюрократический, петровский,

Змеино-скользкий и пустой,

Живучий, питерский, московский,

Губернский, русский, роковой.

Итак, из двух друзей один

Похож на чеховских героев.

В пальто, в галошах господин,

Фигурой — ни высок, ни строен,

Окладиста и аккуратна

Седеющая борода,

И мешковат костюм опрятный.

Смущенность некая всегда.

Лицо спокойное румяно,

И вообще он очень тих.

Он тих и в русских спорах пьяных,

Среди своих, среди чужих,

И тихо о «начальстве новом»

Он, как щедринский персонаж,

Бросает вскользь одно-два слова.

Но кто же незнакомец наш?

Кто он? Учитель из уезда,

Старорежимный мелкий чин?

— Он с неба не хватает звезды, —

Все изрекли бы, как один.

И проврались бы не чуть-чуть,

А очень грубо, очень шибко,

Обычных заключений путь

Здесь оказался бы ошибкой.

Он — видный — здесь и за границей.

Изгой марксистский, еретик,

Изгрызший мысли и страницы

Десятка тысяч разных книг.

Он и мыслитель, и бесцветный —

Но социальный — романист.

И честолюбец кабинетный,

И полумистик-атеист,

И врач, и экспериментатор,

И в нем был деспот тайный скрыт,

И он бы тоже был диктатор,

Обманчив этот робкий вид.

Второй — нарком и дилетант,

Искусств любитель беззаветный

(Pardon за каламбур: приметный

Щеголеватый алый бант

На рясе партии суровой),

Надевший тяжкие оковы

Морали и ограничений

Эмоций, жизни, красоты.

Во имя <пробел> ученья

Они изъяли все цветы

И сказки все из обихода:

Все это вредно для народа,

А впрочем, извините нас,

Вернее, для рабочих масс.

«Народ» — в то время это слово

Звучало очень нездорово,

Порой слащаво-либерально

И отвлеченно-нереально,

То черносотенно и гнусно,

Короче говоря, невкусно.

Все вспоминали, мрачно ежась,

Жандармские усы и рожи,

В гороховых пальто шпиков,

Орущих пьяных мясников,

С портретом царским в градах, селах

Ходивших истреблять крамолу.

«Народ», «патриотизм» и «Русь»

В то время нагоняли грусть.

Опасна этих слов природа:

«Союзом русского народа»

От них несло свежо и резко

И выстрелов коротких треском,

Нагайкой, петлей и тюрьмой,

Египетской российской тьмой.

А через тридцать лет… Ну, что ж,

Вновь повторились те же рожи

Жандармских унтеров, шпиков.

Закон истории таков.

И на бесклассовой заре

Вновь появились в словаре:

«Патриотизм», «народ», «святая

Столица родины — Москва» —

Давно знакомые слова,

Давно лежавшие в могиле.

Они лежали, но не гнили.

Они восстали из гробов.

Закон истории таков:

Ничто не умирает, но

Умершим притвориться может,

И повторяется одно

Всегда, всегда одно и то же.

23 июля — 11 августа 1954

Проза

Как делается луна

Луна делается в Гамбурге, и прескверно делается.

Делает ее хромой бочар, и видно, что дурак:

никакого понятия не имеет о луне.

Он положил смоляной канат и часть деревянного

масла, и оттого по всей земле вонь страшная,

так что нужно затыкать нос.

Гоголь. Записки сумасшедшего

I. Бессвязно о себе и кое о чем

Мания преследования — ужасная вещь, но еще ужаснее страдать манией преследования и быть вынужденным скрывать ее от окружающих.

В последний год это было моим главным занятием. Как политическая преступница, «враг народа», в 1947 году я была арестована и осуждена на 10 лет. Через 8 с лишним лет меня освободили как инвалида, а вскоре я узнала, что срок наказания сократили мне до 5 лет и я амнистирована.

Вернулась я в Москву и… оказалась без права на жительство. Прописка амнистированных в связи с волной недоброкачественных событий (был 1956 г.) крайне осложнилась, свеженький, слабенький либерализм быстро выветрился. Я осталась в нетях. Из арестантки я превратилась в проблематического человека. Я не состою в списках ни живых, ни мертвых. И все-таки я существую, ночую у знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людей.