Избранное. Исторические записки - [42]

Еще Гоголь жаловался на то, что у нас только плуты живут в ладу между собою, все же добрые люди перессорились. С тех пор ссора давно перешла в междоусобие, жестокое, озлобленное, губящее нас самих и требующее гекатомбы от народа. Замирить эту вражду нельзя иначе, чем уразуметь ее, а уразуметь ее можно только в ее сущности. Хуже татарщины она опустошала нашу страну и развращала наши души, она держит нас в рабстве сейчас и грозит нам еще большим разорением в будущем. Кто способен видеть это, тому не нужно объяснять, что наш ближайший общественный долг – сделать все, чтобы распутать этот узел.

Есть другая сторона дела, не менее важная: она касается каждого человека в отдельности. Я не могу не думать, что живой истины нет ни у правых, ни у левых; само междоусобие стало возможным оттого, что одни забыли эту истину, другие и с самого начала отвергли. Настал крайний срок, когда обе стороны должны образумиться и покаяться в своих грехах. Русское общество в обеих своих половинах дошло до предельной черты: и там, и здесь светлый образ человека искажен до неузнаваемости, мы все ведем призрачное, нездоровое, безрадостное существование, общественные нравы огрубели, как еще никогда, внешний гнет кажется увековеченным. Не за русский народ надо бояться: он, как Италия, farà da se[8], хотя и то немаловажно, что мы нашей дурной жизнью отсрочиваем час его освобождения. Существенная опасность грозит нам самим и нашим детям: опасность окончательно утратить нравственный смысл бытия, а вместе с ним – и способность плодотворно участвовать в общем деле родины и человечества.

Пусть лучше знающие расскажут, во что выродилась начальная истина у преемников славянофильства – у правых, и как это забвение ее, соединенное с кощунством над нею, исказило там облик человека. Их деятельность у всех перед глазами: это они владеют теперь русской землею и в исступленном безумии ведут ее к гибели. Нельзя понять, влагают ли они сами еще какой-нибудь смысл в унаследованные ими догматы – в слова о православии, самодержавии и народности; но если влагают, то это звериный смысл, потому что по делам их видно, что не только дух истины, но и простая человечность безвозвратно отлетела от них. Бог, Евангелие, совесть, мощь России и благо народа – они все забыли, все топчут ногами. Кажется, одно только живое чувство уцелело в них и руководит их действиями: бешеная ненависть к левым, одна мысль владеет ими: мстить без конца, делать как можно больнее левым, какою бы то ни было ценою. Ослепленные этой яростью, они явно толкают в бездну самую власть, держат народ на дыбе, душат все, что есть живого в России, – мысль, слово, искание правды. И правда, попранная ими, жестоко мстит им: все хищники русской земли нахлынули в их темное гнездо, все жаждущие наживы и власти, и целые сословия, корыстно отстаивающие свое место и свое неправедное стяжание. И так слились, так взаимно пропитали друг друга эта бесчеловечная ненависть честных и подлая корысть бесчестных, что образовалось как бы одно ужасное чудовище, цепко охватившее всю Россию. Это не может долго продолжаться. Не может быть, чтобы лучшие из правых уже теперь не болели душою за те черные дела, которые делаются под их флагом, и не ужасались, видя, кого они взрастили на позор себе и на погибель родине. Они поймут, что в увлечении злобы они выбросили за борт все положительное и творческое содержание своей мысли и остались при мертвых формулах, которым только их отрицательный смысл придает вид действенного начала.

Я не буду говорить о том, куда привел неверный путь левую часть нашего общества, ту, которую принято называть интеллигенцией. Под этим словом я разумею, как ясно уже из всего предыдущего, рационалистическую часть нашего общества. Не народолюбие и радикализм в политике являются основным ее признаком: это – признаки производные, как и вообще человек определяется не своими частными мнениями, а сущностью своей общей, своей «метафизической» веры. И сознательное мировоззрение, и деятельность интеллигенции обусловлены этой ее верою – рационализмом.

Главы XXVIII–XXXIII. Интеллигенция

XXVIII

Когда мысленно вглядываешься в облик среднего русского интеллигента, одна типическая его особенность сразу бросается в глаза: это, прежде всего, человек, с юных лет живущий вне себя, в буквальном смысле слова, то есть признающий единственно достойным объектом своего интереса и участия нечто лежащее вне его личности – народ, общество, государство. Нигде в мире общественное мнение не властвует так деспотически, как у нас, а наше общественное мнение уже две трети века неподвижно зиждется на признании этого верховного принципа: думать о своей личности – эгоизм, непристойность; настоящий человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами общественности, работает на пользу общую. Число интеллигентов, практически осуществлявших эту программу, и у нас, разумеется, было ничтожно, но святость знамени признавали все, и кто не делал, тот все-таки платонически признавал единственно спасающим это делание и тем уже совершенно освобождался от необходимости делать что-нибудь другое, так что этот принцип, превращавшийся у настоящих делателей в их личную веру и тем действительно спасавший их, для всей остальной огромной массы интеллигентов являлся источником великого разврата, оправдывая в их глазах фактическое отсутствие в их жизни всякого нравственного усилия. Мы совершенно притерпелись к такому положению вещей. Никому не приходит на мысль, что человеку нельзя жить вечно снаружи, что именно от этого мы и больны субъективно, и бессильны в действиях. Всю работу сознания или действительно направляли вон из себя, на внешний мир, или делали вид, что направляют туда, – во всяком случае внутрь не обращали, и стали мы все калеками, с глубоким расколом между нашим подлинным «я» и нашим сознанием. Внутри у нас по-прежнему клубятся туманы, нами судорожно движут слепые, связанные, хаотические силы, а сознание, оторванное от почвы, расцветает пустоцветом. Есть, разумеется, какой-то слабый свет и в нашей ежедневной жизни, – без этого невозможно существовать, – но он мерцает сам собою, не мы активно блюдем его, и все в нас случайно. С каждым поколением чувственная личность русского интеллигента изменялась, с элементарной силою пробивались в ней новые потребности, – и они, конечно, устремлялись в жизнь и утверждались весьма энергично, но сознание считало унизительным для себя присматриваться к ним, и вся эта работа истинно-творческого, органического обновления жизни совершалась чисто стихийно, вне контроля сознания, которое только задним числом кое-как регистрировало ее результаты. И оттого неизбежно было все, что случилось, а случилось то, что жизнь русского интеллигента – личная, семейная, общественная – безобразна и непоследовательна, а сознание лишено существенности и силы.