Избранное - [27]

— Да как вы смеете?!. — воскликнул Караба, растерявшись от такого непредвиденного оборота разговора и уже ничего не понимая. — Предупреждаю, вы можете понести наказание еще и за оскорбление должностного лица, а ваше дело я передам в высшие инстанции. Я не обязан возиться с вами!

В глазах Минарика заиграли насмешливые огоньки, а в голосе зазвучал металл.

— Пан судья, пан Караба, — фамилию он произнес особо подчеркнуто, — вы не накажете меня за оскорбление и не передадите мое дело в высшие инстанции; напротив, — мы с вами договоримся, и все будет в порядке: я буду спокойно вести мое заведение… а вы… наказывайте себе на здоровье деревенских шалопаев.

По своей дерзости это переходило все границы. Высокий, поджарый судья вскочил из-за стола и метнулся было к двери. Но Минарик преградил ему путь, и, когда судья очутился лицом к лицу с ним, Минарик окончательно убедился, что не ошибся: это был он!

— Пан Караба, — пошел напрямую Минарик, сочтя излишним повторять его титул, — а ведь я вас узнал. Во время войны вы были нотаром в Верхнем Погронье в Погорелой, а я торговал там скотом. Каждый день я имел дело с людьми, над которыми вы были царь и бог. Кроме вас, были староста, жандармы, священник, но больше всех вы, да, вы пили кровь из народа! Вспомните… вспомните времена, когда жизнь и смерть стольких людей была в ваших руках… А как умело вы этим пользовались, не забыли?

Судью будто громом поразило: он вобрал голову в плечи и, машинально сделав несколько шагов, упал в кресло. Ему хотелось кричать, ругаться, драться, вышвырнуть Минарика за дверь, хотелось уничтожить этого очевидца событий, о которых до сего дня никому в городе не было известно, чтобы и впредь оставаться в глазах общества чистым и безукоризненным. Однако тело обмякло, а мысль увязла, как нога в смоле. Его глаза уже не напоминали острые когти, это были глаза побитого пса. А Минарик, пользуясь своим превосходством, действительно бил его:

— Мужчины тогда были на войне, а жены оставались дома одни. Каждая искала поддержки, но обретала ее только та, которая пришлась вам по вкусу. Теперь-то вы уже и сами, поди, не помните, сколько женщин обесчестили… А некоторые хоть и отдавались вам, но покровительства не получали, вы их водили за нос. А сколько мужиков по вашей милости перебывало в тюрьме за то, что не подписывались на заем, которым вы хотели выслужиться перед властями; за то, что утаивали картофель и рожь от реквизиции или из-за того, что на один день просрочили отпуск?

Караба переломился в поясе, точно ему вонзили нож между лопатками, бессильно повел правой рукой по воздуху и смог выдавить из себя только одно слово:

— Замолчите!

А Минарик явно упивался своим превосходством, безжалостно бил по самому больному месту, пока обнаруживал у Карабы хоть намек на сопротивление.

— И когда все, что вы раньше посеяли, во время переворота стало приносить свои плоды… вы хорошо помните, что вы тогда сделали: пока чернь разносила в щепки вашу дорогую мебель, пианино и картины, вы удрали из Погорелой в Машу, а узнав, что мужики и бабы вооружились, кто чем мог, и намерены убить вас, вы подослали к ним одного парня, чтобы он отговорил их и подбил разгромить еврейский трактир. А сами тем временем через леса и горы добрались до Попрада, где еще находилась венгерская национальная гвардия, и с ней вернулись в Погорелую. Помните, как вы наводили порядок? Скольких расстреляли? Сколько крови и слез пролито по вашей милости? Тогда вы действовали в интересах Венгрии… а ныне вы чехословацкий судья…

Караба глубоко вздохнул, как будто у него свалилась гора с плеч. Медленно, с мертвенно бледным лицом поднялся он из-за стола и, прохаживаясь по просторному кабинету, заговорил:

— Пан Минарик…

На мгновенье воцарилось молчание.

— Я не Венгрию защищал. Я боролся против революции. Поймите меня… И сегодня я не мог бы поступить иначе.

Эта отговорка прозвучала, однако, неубедительно. Может быть, потому, главным образом, что судья произнес ее как-то невыразительно. Минарик почувствовал, что наступил решающий момент и он должен утвердиться на завоеванных позициях.

— Пан судья… Я, собственно, только насчет трактира. До всего остального мне нет никакого дела. Я умею молчать, когда надо. Для меня важно только одно: моя честь… и мое заведение.

Когда Минарик собрался уходить, Караба встал, подал ему руку, многозначительно пожал ее и сказал на прощанье:

— Как-нибудь устроим, пан Минарик, постараемся. Но, если позволите, я дам вам совет: не держите там этих девиц… это больше всего раздражает общественность.

— Учтем!

Минарик с учтивым и глубоким поклоном выскользнул за дверь, Караба на прощанье тоже поклонился.

Оставшись один в кабинете, судья оказался во власти чувств, вызванных разговором с Минариком. Он был совершенно подавлен, от волнения никак не мог собраться с мыслями, которые разбегались, как овцы. Сами собой пришли ему на память те тревожные дни, когда лопнул обруч старых законов и гнев народа вырвался наружу, как мутная река, вышедшая из берегов. То, что говорил Минарик, было лишь частью правды, лежавшей на поверхности. Всей правды никто не мог знать, она оставалась на совести Карабы. А правды, погребенной в глубине души, можно не опасаться. Ее прикрывают без малого десять лет безупречной государственной службы.