Избранное - [91]

…Сережа молча наблюдает, как Песочинский прошивает конверты суровой ниткой. Потом держит сургуч над свечой. Коричневые тягучие капли падают на бумагу, и, едва они закрывают нитяной крестик, капитан хватает штемпель и, поплевав на него, кладет на горячий сургуч. Песочинский экономит сургуч, потому штампы не очень красивые.

— Товарищ капитан, сегодня много пакетов? — спрашивает Сережа.

— Ни мало ни много. Сколько нужно.

— А с грифом есть?

— Есть. Еще что? Ну, спрашивай! Растерялся. А вопросы все бесполезные. Ты бы спросил: куда, какие концы, пароль — вот что нужно знать связному. А ты — «с грифом», как мальчик…

— А вы разве знаете пароль?

— Сообразил! Пароль — «мушка». Мог бы узнать и у Лобанова. Но это вчерашний, он действует только до девяти вечера. С девяти вступает уже новый — «ствол», «затвор», «курок», «приклад» или еще что-нибудь в этом роде. Комендант Дубовой Рощи фантазией не богат. Заставляет вас, связных, изучить части винтовки. Я бы на твоем месте давно бы освоил эту систему… Для этого не нужно знать теории Эйнштейна и даже бином Ньютона. Понял?

— Так точно…

— А новый пароль спросишь у Рыбина, нечего тебе, Серега, лишний конец к коменданту делать… — уже совсем другим, мягким, даже заботливым тоном говорит капитан.

— А Рыбин знает?

— В девять часов ему сообщат. Как раз к твоему приходу.

— Не скажет он…

— Скажет! А не скажет, передай ему от меня, что он перестраховщик и бюрократ.

«Нарочно. Ведь знает, что не скажу так», — снисходительно размышляет Сережа.

В штаб входит военный в пенсне, весь нескладный, гражданский, озабоченный. Это Эренбург. Но не тот, знаменитый, а обыкновенный майор, военврач, начальник госпитального эвакоотдела. Офицеры подшучивают над ним, постоянно спрашивая, когда он успевает писать свои статьи. Конечно, шуточки тотчас бы прекратились, если б майор не обращал внимания на них. А он обижается, как маленький. Вот его и заводят. Недавно прибывшего в часть молоденького лейтенанта Радова уверили, что «наш Эренбург — брат того самого». Лейтенант тотчас явился к майору и сказал, что он горячий поклонник его брата, и в ответ услышал: «К черту!.. Надоело!.. Стыдно, молодой человек!» Лейтенант так и не понял, за что его отругали.

— Михаил Сергеевич, какие есть сведения о подходе летучки? — обращается Эренбург к Песочинскому.

— Сведения получишь своевременно и ни минутой раньше, — отрезает начштаба.

Странно. Начштаба всего лишь капитан, а у Эренбурга две шпалы. Он же главней. Но капитан командует им. Не только им — всеми. Лишь перед командиром части и перед комиссаром встает навытяжку и сразу — рапорт. Четко, красиво… Эренбург, когда дежурит по части, тоже рапорты отдает, но не так, хотя, видно, тоже старается.

— Но примерно какое количество коек потребуется развернуть? Это тоже секрет?

— Секрет. Но владею им не я, а немцы, точнее — фон Лееб. Ты у него спроси. Курить, конечно, у тебя нет?

— Я ж не курю, Михаил Сергеевич.

— …Табаку не куришь, за девками не охотишься, уставные сто грамм не потребляешь, — нет, ты конченый человек, Григорий Саулович!..

— Товарищ капитан, позвольте вам заметить… — Эренбург уже заводится, не замечая иронической усмешки Песочинского.

— Не позволю! К тому же и юмор перестал понимать…

Эренбург застенчиво улыбается:

— Михаил Сергеевич, мне сейчас не до юмора. Полковник приказал…

— Правильно приказал…

— Но вы же не знаете, что я имею в виду…

— Это неважно. Я знаю, что приказал полковник.

Но тут капитан замечает Сережу.

— А ты что сидишь, уши развесил?! — вдруг ополчается капитан на связного.

Он вручает мальчику шесть запечатанных пакетов и отдельно седьмой, добавив с иронией: «Вот тебе твое любимое». Перед номером на конверте стоит гриф «срочно и лично адресату».

— Все ясно?

— Так точно, товарищ капитан.

— Кругом… арш!

Все. Теперь на мороз. Надолго. При выходе из части Сережу останавливает замерзший часовой и начинает бороться с мальчиком.

— Генка, пусти, я на поезд!

— Поезд только в семь пятьдесят, знаю. Курево есть?

— Не-а…

— Серега! Добеги до Ловейки и скажи: «Колотушкин сидит без курева». Он у меня, старый черт, вчера три раза стрелял.

Сережа бежит к казарме, отыскивает Ловейку и, получив от него самокрутку, возвращается. А Генка все стоит в проходе. Скучно, хочется поболтать, а не с кем.

— Постой, Серега! У тебя еще полчаса, а ходу здесь всего пять минут. Чего там мерзнуть на станции? Покурим. Я оставлю тебе ровно половину.

Генка быстро затягивается, посматривая, сколько осталось. Сережу не очень-то тянет курить, тем более замусоленный окурок. Но он ждет. Ничего не поделать. Это уж принято.

— Тебя тут с час назад эта… рыженькая спрашивала. Ну, которая приходит менять к нам табак на хлеб. Да никто не шел, а мне было не отлучиться с поста. Постояла, померзла и ушла.

— Интересно, а как она меня спросила, Генка? — говорит Сережа, подозревая подвох.

— Так и сказала: «Позовите мне маленького черноглазого солдатика!» Кого ж еще?

— Ну, это уж ты точно врешь! Все. Я пошел…

— Да постой! Курить-то будешь?..

Но Сережа уже бежит по темной улочке. По бокам ее деревянные дачи, домики — пригород Ленинграда. На стеклах белеют бумажные кресты, и ни полоски света. Многие дома заколочены досками, хозяева эвакуировались. Прошли уже три большие эвакуации. Первая — сразу в начале войны, пока не замкнули кольцо. Потом, в зиму сорок первого — сорок второго года, по ледовой дороге. И третья — летом сорок второго, на баржах через ту же Ладогу. Недавно комиссар сказал, что в настоящее время в Ленинграде остались «наиболее боеспособные, нужные городу-фронту». Правильно сказал.