Избранное - [188]

— У бывшей второй беседки. Через час.

Хрусталев, решив, что он здоров, быстро оделся и, заверив жену, что прогулка по парку принесет ему только пользу, отправился на встречу, вспоминая Фридриха в пятом, шестом классе. Это был невысокий крепыш с большой головой, учился на твердое «хорошо», происходил из той типичной трудовой семьи, что жили в предвоенные десятилетия.

В семье было пятеро детей, и все были названы символическими именами: Кима, Майя, Нинель и т. д. Имя же Фридрих было дано в честь Энгельса. Отец его, Евгений Васильевич, был известен всей школе тем, что свое свободное от службы время проводил в занятиях с трудными учениками, ходил по домам двоечников, шпаны, беседовал с их родителями, хотя не всегда был приветливо встречаем ими. Он был председателем родительского совсода (совет содействия), выступал перед классом как участник гражданской войны; сам облик его — черные горящие глаза, черные усики, синий полувоенный френч — внушал почтение. Жена его была активисткой женотдела. Жила эта большая семья в полуподвале, занимая две небольшие комнаты. У Фридриха было щекотливое положение в классе, но он вел себя просто и с достоинством, так что на него никак не переносилось то обстоятельство, что его отец ходит к родителям его товарищей по классу. Только, бывало, подойдет кто-нибудь из «камчатских» и скажет Фридриху: «Вчера твой батя приходил к нам, а мой уже выпивши был…»

После войны Хрусталев встретил Фридриха в школе. Памятной была эта первая послевоенная встреча, когда многие пришли еще в форме, с орденами и медалями, — в то время их еще носили. И ходили по классам, отыскивая свои парты, и считали ушедших и не вернувшихся, обнимали немногих постаревших учителей. А потом наступил какой-то провал во времени.

…Хрусталев шел мимо тихих прудов, покрытых осенними листьями. И думал, что прежде они не встречались с Фридрихом годами и не было такой потребности, а теперь необходимость во встречах возрастала с каждым годом. Когда-то в детстве, когда они начинали свой бег, их много было на старте, теперь, приближаясь к финишу, они отчетливо видели свои одинокие фигуры. Сосновка же — большой сосновый парк в северной части города — была постоянным местом их детских игр — и теперь притягивала их, пятидесятилетних, как старые довоенные песни.

Вдали тополиной аллеи он увидел знакомую высокую, чуть сгорбленную фигуру Фридриха. Он шел навстречу Хрусталеву степенным шагом, чуть подгибая колени и как бы задерживаясь на каждом уступе, пробуя, твердо ли ступил. И походка напоминала отцовскую. «Шухер, Фридрихов батя идет!» — кричали, бывало, ребята, игравшие у школы в пристенок на пятаки.

Они встретились в условленном месте, где когда-то стояла деревянная беседка, на которую они взбирались; теперь на ее месте высился металлический стенд для плакатов.

— Постой, когда ж мы с тобой последний раз виделись? — спросил Хрусталев, пожимая руку товарищу.

— Давно! Года два — это точно, — говорил Фридрих, чуть заметно улыбаясь. — Память что-то сдавать стала, а?

— Да… Особенно на события недавние. А помнишь, как мы с тобой после войны, году в сорок восьмом, встретились в новой удельнинской бане? Я уже был демобилизован, а ты как будто нет. Ну, правильно, нет, ты же офицер.

— Как же! — Теперь Фридрих улыбался широко. — Мы сначала встретились до бани, зашли в буфет… Помнишь, там на втором этаже был шикарный буфет!

Разговаривая, они вошли в Сосновку. До войны это был простой пригородный лес с полянками, ельником, а теперь — обычный городской парк с желтыми аллеями и скамейками по бокам.

Они шли, отыскивая приметные места, но все было новое. Сорок лет и для деревьев — срок.

— Проводил сына в армию?

— Проводил.

Они углубились в парк.

Стали вспоминать одноклассников. Многие погибли в блокаду; о других слышали или встречали кого-нибудь из них раз в пять — десять лет.

— Ты давно видел Женьку Васильева? — спросил Хрусталев.

— Давно. Он теперь на художественном комбинате, — отвечал Фридрих.

Перешли к учителям. Сколько имен позабылось, а эти — Клавдия Степановна, Софья Михайловна, Нина Валериановна, Анна Григорьевна, Елена Сергеевна и, конечно, Аркадий Николаевич, директор, единственный, которого все боялись, — эти имена в памяти навечно.

Фридрих и Игорь видели и вспоминали себя, Женьку Васильева, Ляльку Луценко, учителей из сорок первого, за порогом которого осталось их детство, лучшие, ясные годы.

Фридрих вдруг остановился и сказал:

— Неужто такой лес вырос? Значит, мы идем по территории бывшего Осоавиахима. Да, ужас, ужас!.. И мы сейчас старше своих отцов. Сколько им было до войны?!

— Конечно, старше! Отцы-то наши — святые были.

То, что говорил Фридрих, было близко Хрусталеву. Если раньше в их беседах встречались паузы, недомолвки и они окольными вопросами, как радарами, нащупывали друг друга, то теперь пришла пора зрелости, понимания. Игорь мог откровенно говорить с Фридрихом о чем-то своем, будучи уверен, что школьный друг может сыронизировать, но никогда не позавидует успеху и т. п. И, мысленно сравнивая Фридриха, Костю Варнакова, ершистого Гринберга, того же Прохорова, мотающегося по городу по совместительствам, имея перед глазами постоянный пример подвижничества Тишкина, — сравнивая этих людей с Пашей Коридовым и компанией, Хрусталев укреплялся в вере — с кем стоит быть, и симпатии его были однозначны.