Избранное - [168]

Последний из четверки — Юрий Прохоров — был высокий, худой, молчаливый, с пробивающимся сквозь сетку морщин детски-наивным выражением лица, мягкий интеллигент, врач, несколько поуставший от совместительств в больницах на разных концах города и приглашаемый совмещать всюду как специалист-патологоанатом: эпикризы его были безукоризненны. Прохоров происходил из питерской рабочей семьи, мечтавшей видеть сына ученым.

День встречи был назначен — в пятницу. В последнюю минуту выяснилось, что старшая дочь, студентка, пригласила к себе на этот же день однокурсников послушать поп-музыку, а Фридрих сообщил, что не может: провожает в армию сына. Но решили ничего не менять, старшее поколение выбрало себе кухню, отдав молодежи все комнаты.

Сквозь какофонию звуков из передней донесся звонок.

— Я открою, — сказал Хрусталев. Но, отворив дверь, увидел незнакомого молодого человека.

— Могу я видеть Валю? — спросил он.

— Какую Валю? Здесь нет… — ответил Игорь Николаевич и вдруг услышал за спиной торопливые шаги.

— Отец, это к нам… — крикнула Лиза, выходя на площадку.

Он вернулся в кухню.

— Это не Миша, это к ним… Что за странность, — идет в дом к Лизе, а спрашивает какую-то Валю? Ничего не понятно.

— Но хоть приличный? — спросила Марина.

— Не знаю, не физиономист.

Кухня в квартире, как во всех домах старинной планировки, была значительных размеров и отделена от остальных помещений. С высокого потолка под зеленым абажуром спускалась круглая лампа. Марина взялась было жарить бефы, но Варнаков не выдержал и попросил разрешения самому зажарить мясо. Он снял пиджак, засучил рукава, обнаружив широкие в локтях руки, повязался передником и занялся делом. Сосредоточенно работая с бефами, Костя отбил их, наперчил, насолил и поставил на газ сковородку раскаливать, а сам взялся за лук, нарезая его тонкими ломтиками, жмурясь от остроты.

— Вообще, я б на месте Михаила ушел… — неожиданно изрек Костя, впрочем, это было в его манере: вдруг повернуть.

— Ну, с чего? — спросил Хрусталев.

— А что здесь? Что он имеет? — вдруг агрессивно воскликнул Костя.

Хрусталев знал его с детства, видел каждое движение души. Хотел спросить: «Ты о себе или о нем?» — но это означало обидеть старого товарища. Выяснять же, кто виновен в Костиной ситуации, сейчас не имело смысла, ничего исправить уже нельзя, пенять бесполезно, заново жизнь не начнешь.

Зашипело мясо, брошенное на раскаленную сковородку. Костя, наклонясь, пригляделся к пламени и убавил его. Хрусталев подошел к окну. Уже стемнело. Вдали вырисовывались знакомые с детства верхушки деревьев. Он сказал:

— Ну, я вижу, у тебя настроение сегодня неважное. Что дома-то?

— А ничего… все то же. Я развожусь. Квартиру размениваю.

Хрусталев молчал. И это было известно. И бесполезно было обсуждать: все равно Костя ни на что не решится и не уйдет и все будет продолжаться, пока не кончится.

— Игорь, ты знаешь, я не пессимист, но…

Хрусталев ничего не мог сказать приятелю в утешение, весь роман и женитьба Кости на его нынешней жене происходили на глазах Игоря. И здесь все делалось с бравадой: «А, ладно!» И все. Хотя б любовь была, хотя бы она длилась месяц! Будто нарочно он все делал против своего желания, с той же бравадой.

— Жизнь кончена, надо как-то дотягивать.

— Все-таки нам больше повезло, чем тем ребятам, что лежат на Курской дуге, на Пискаревском кладбище.

— Ты думаешь? — вздохнул Костя.

Вошла Марина.

— Что  т а м? — спросил Хрусталев, чтоб сменить тему.

— Т а м — как раз ничего. И непонравившийся тебе молодой человек оказался очень приличным, — сказала Марина.

Приехал Михаил Гринберг, и по тому, как он вошел и заулыбался, стало ясно, что он доволен компанией, хотя в улыбке сквозила ирония. Эта ирония много ему портила в жизни, сердила его собеседников, особенно из числа мнительных, и совершенно напрасно, потому что Михаил был в сущности очень безобидным человеком, хотя и ершился. Росту выше среднего, он имел высокий, большой лоб. Некрасивое лицо постоянно освещалось живой улыбкой. Он тотчас заговорил об экономике тепловых электростанций; с чего, почему, при чем здесь электростанция — было неясно, но говорил он интересно и увлеченно. Во всем рассуждении его сквозила свежая молодая увлеченность, смешная для сорокапятилетнего человека. Хрусталев тотчас подхватил его мысль.

— Вот странно, я тоже думал о том, — сказал он, — мы всем налегаем на мощности, а везде ли они нужны?

— А надо считать. Сколько. Где. Электростанций, машин, тракторов. Чтоб вложенные средства давали отдачу. Вкладываем-то мы много, Игорь, и в этом суть… А отдача запаздывает, — говорил Гринберг.

Костя Варнаков хмурился, он был далек от этих тем, ждал паузы.

— Ну, а что у тебя, Михаил? Как с шефом? — спросил он, имея в виду, что Гринберг в прошлую встречу материл своего шефа. Сейчас он со вздохом махнул рукой.

— Да ну! О чем говорить?! Ему б журналистом быть, пописывает статейки, а впрочем, такие сейчас в моде… популяризаторы! Но заведешь с ним речь о серьезном, об экономике, и чувствуешь, ему абсолютно… до феньки все это! — он фыркнул. — И получается, идиот не он, а я, что все принимаю всерьез.