Избранное - [8]

Как всегда, он сидел на ступеньке крыльца, мял и стряхивал отсыревшие трехи.

Это вывело бабушку из терпения.

— Вот поистине: три дня жнут, шесть дней точат серпы, — проворчала она.

Дед насторожился.

— Дочь Наури, не в мой ли огород был брошен камень? — осведомился он, натягивая на ногу трех.

— Кошку бьют, а невестка за намек принимает! — сухо бросила бабушка и, не оглядываясь, прошла в конец двора.

Деда моего, по правде говоря, никто в селе не признавал главой семьи. Он день-деньской трудился в гончарной, выполнял и другие работы по хозяйству и во всем беспрекословно подчинялся бабушке.

С лопатой в руке, тяжело кашляя, вышел отец и вместе с дедом отправился в гончарную.

— Натягивай же веревку, эх, окаянная! — раздалось из глубины двора.

Это бабушка. Она кричала в доме на всех, на деда, на отца и больше всего на мать.

— Вардануш, — носился ее крик по двору, — убери кизяк!

Мать спешила на окрик, но ее тут же настигал новый:

— Вардануш, разведи огонь!..

Целый день, с утра до вечера, мать проводила на ногах: мела двор, доила корову, ходила за ключевой водой, щупала кур и, конечно же, следила за тем, чтобы какая-нибудь из них не снесла яйцо в чужом гнезде, но бабушке все было мало. Она ко всему придиралась, во все совала нос. Вот и теперь — мать доила, а бабушка ходила вокруг, гремела ненужными ведрами и тарахтела без умолку. Я вспомнил историю о тщеславном соседе, который стучал ложкой о пустую миску каждый раз, как за стеной начинали обедать. И я понял смысл бабушкиной возни. Это она делала нарочно, чтобы у нас было как у людей.

Тогда я, желая задобрить бабушку, сам принимался шуметь и неистовствовать. Я вбегал в избу, начинал толкать и будить брата так, чтобы было слышно на улице:

— Вставай, Аво, уже солнце! Мы не богачи, нам нужно подниматься рано!..

Мать кончала доить корову. Бабушка выносила кошелку с ломтем черного хлеба и луком. Я выводил корову за ворота.

Бабушка крикнула мне вдогонку напутственные слова:

— Смотри, Арсен, чтобы вечером молока было в подойнике до краев! Сама буду доить, смотри!

Как сейчас, я вижу бабушку в темном платке-киткале, закрывающем ей рот и подбородок. Как все пожилые женщины деревни, бабушка была одета в пестрый трехполый архалук поверх красной нижней рубахи, которая застегивалась на одну пуговицу у самого подбородка.

Приставив руку ко лбу, словно защищаясь от солнца, бабушка стоит на крыше дома и смотрит вдаль.

Каждый день она поднималась на свой наблюдательный пункт и оттуда следила за всем, что происходило вокруг.

С крыши видно было село, большая дорога, по которой вечером возвращались с полей усталые люди, река, за которой тянулись узкие полосы полей и садов…

Когда начинало смеркаться, появлялись дед и отец. Они складывали трехи и садились к огню.

Пока мать готовила ужин, бабушка рассказывала какую-нибудь историю.

— Дочь Наури, — прерывал ее дед, — у кого это в прошлую неделю остановился торговец огурцами?

Бабушка, не раздумывая, называла дом, где ночевал торговец огурцами. Она знала все, что происходило в селе: чья курица снеслась на чужом дворе, кто приезжал из властей, какие новые поборы предполагаются в будущем году…

Иногда, пользуясь ее болтливостью, мы узнавали, у кого созрели первые плоды, и на следующий день вместе с другими мальчишками проникали в сад, чтобы полакомиться.

Вечером пострадавшие приходили жаловаться. Бабушка хватала нас за шиворот, заставляла дышать ей в лицо, проверяла карманы. И хотя осмотры эти не обличали нашего преступления, она набрасывалась на мать.

— Пустодомов растишь! — кричала она. — Ничему не учишь, всему потакаешь!

На голову бедной матери валились все шишки.

Забредет ли корова в чужой выгон, набедокурят ли деревенские мальчишки — все равно за все отвечала мать.

Все в доме отводили на ней душу.

Даже дед на нее покрикивал. А отец, выпив иной раз рюмку-другую, хватал ее за косы и начинал «учить».

Мать без ропота переносила все побои и обиды, а когда я заступался за нее, удивленно останавливала меня:

— Не надо, сынок! Вот вырастешь, будешь так же бить свою жену, как твой отец. Все бьют.

Но я не послушался матери. И однажды, когда отец схватил ее за волосы, я подкрался к нему и вонзил в его ногу свои острые зубы.

Меня за это били по очереди все: бабушка, дед, отец и даже мать.

III

Около гумен я догнал Васака. Он сидел, как мышь, на крупе буйволицы и, напевая, щелкал бичом в воздухе, будто перед ним не один буйволенок и старая буйволица, а целое стадо.

— Добрый день, Васак-Воске-Ксак! И сегодня опередил? — крикнул я издали.

Васак-Воске-Ксак (что означает Васак Золотой Мешок) — это его кличка. Так звали его, когда хотели поддеть. А поддевали Васака за то, что любил приврать и лучше всех ходил на руках.

— Ты думал, меня переплюнешь? Как бы не так! — задорно отозвался он, польщенный похвалой.

Вскоре показался Азиз со своим огромным стадом.

— Бари луйс![12] — бросил он нам.

Азиз пришел к нам в Нгер в прошлом году вместе со своим отцом, сбежавшим от кровников из соседней азербайджанской деревни. Но и здесь им не повезло.

Согомон-ага, у которого работал Новруз-ами, отец Азиза, был из тех хозяев, которые подсчитывают каждый кусок, попавший в рот батраку. Чтобы сын не был в тягость, Новруз-ами попросил хозяина пристроить его к какой-нибудь работе.