Избранное - [237]

Погода нынче благоприятствует нам. Соловей вернулся в мертвый парк Тиргартен. Тревожно поет он над пустынной местностью, как некогда грустил он по разоренному гнездовищу в Курске или на Украине.

Да, есть же праведный суд на свете!

РУССКИЙ ХЛЕБ

Два отощавших мальчонки попросили у нас хлеба. Мы знали: Берлин голодает. Колченогий Геббельс обещал, уходя, так хлопнуть дверью, чтобы содрогнулся весь земной шар, вот он и хлопнул. Берлин без воды, без хлеба, без электричества. Он был стерт с лица земли, затоплен водами Шпрее, если б не подоспели советские войска, помешавшие гитлеровским заправилам осуществить свой зловещий замысел.

Товарищ, с которым я шагаю по Берлину, — будущий писатель Лазарь Карелин. Он — еврей. Я — армянин. Об армянах еще совсем недавно Геринг писал в листовках: «Учесть недружелюбность армян к немцам». Еще не остыли печи Освенцима, где жгли детей и взрослых…

Мальчики, попросившие у нас хлеба, смущенно отводили глаза. Молча, не сговорившись, мы развязываем свои вещевые мешки, в которых лежал наш пайковый русский хлеб.

ЦВЕТЫ НА РУИНАХ БЕРЛИНА

Две молоденькие девушки, напросившись в гости, как маленькие зверьки, набросились на еду. Стол для тогдашнего времени был неслыханно богатым: ржаной солдатский хлеб, банка шпрот и ломтик сала — остатки нашего сухого пайка, который мы получили еще в Москве, отправляясь военными корреспондентами сюда, в горящий еще, поверженный Берлин.

Мы оба — я и мой товарищ Лазарь Карелин — только перед самым концом войны были произведены в офицеры. Будучи солдатами, мы мечтали, как и другие, о Берлине, о мести. Теперь в этом самом Берлине мы кормили хлебом и салом двух немецких девушек.

Если бы в те далекие времена, когда дымили печи Майданека, вся Родина наша обливалась кровью, сказали бы нам, что мы способны на такую щедрость, то, наверное, не сговорившись, мы отвесили бы обидчику по хорошей оплеухе.

Девушки уписывали наш русский хлеб за обе щеки, и, не боюсь признать, мы не жалели. Мы знали — Берлин голодает. Знали также, что не эти девушки зажгли тот всемирный пожар, который принес человечеству так много горя.

Покончив с едой, девушки покорно ждали расплаты.

— Все! Можете идти, — по-немецки сказал им Карелин.

Девушки, видимо, не поверили своим ушам, не сразу ушли. Мы решили пожертвовать остатками пайка, дали им хлеб и сало.

Уразумев наконец, что нам от них ничего не нужно, девушки не знали, как отблагодарить нас. Одна из них, задержавшись в дверях, преодолев, радостное смущение, сказала:

— Мы сестры, наш отец — профессор, врач. И очень строгих правил. Если мы придем домой с хлебом, он не поверит, что вы его дали безвозмездно. Может, зайдете, поговорите с отцом?

Мы пообещали зайти. Девушки ушли, оставив нам свой адрес. В окно мы видели, как бережно несли они наш скромный подарок.

Мы все-таки решили исполнить свое обещание — поговорить с отцом девушек.

Берлин был в руинах, еще дымились развалины, но мы без труда нашли нужный нам дом. Еще издали, за обгоревшей штакетной оградой мы увидели высокого пожилого человека с непокрытой головой, в жилете, в белоснежной сорочке. Это был отец наших девушек. Он поливал из лейки цветы.

Солнце только всходило. Мы стояли как вкопанные, потрясенные до глубины души этим необыкновенным видением: немец, побежденный, поставленный на колени, среди руин поверженного Берлина, на рассвете нового, наступающего дня поливает цветы.

КАРАБАХСКАЯ ТУТОВКА

Отгремели последние выстрелы в Берлине. В честь Победы знакомый генерал пригласил нас, меня и Карелина, отобедать у себя.

Идя в гости, я прихватил с собой бутыль с карабахской тутовкой. Как она попала в Берлин, недолго рассказывать. В годы войны мы с Лазарем Карелиным, тогда еще рядовым солдатом, вместе писали книгу о связистах. И где только мы не побывали, собирая материалы для будущего произведения!

Оказались мы и в Карабахе, и конечно же, не без участия Карелина. У отца моего, который жил в Карабахе, со здоровьем было плохо, мне надо было повидать его, и мой соавтор, идя мне навстречу, устроил эту поездку — убедил начальство, что для написания книги нам нужно побывать и в Карабахе.

Это было не более месяца тому назад. В воздухе уже пахло победой, и отец, снабдив нас бутылью с тутовкой, наказал распечатать ее в Берлине.

Просьбу отца я выполнил. Хоть и велик соблазн: так порой хотелось вынуть отцовский подарок, ознаменовать им какой-нибудь салют, коими так богат был конец войны!

Теперь этому событию рад даже Лазарь, от которого, что скрывать, тоже приходилось спасать эту разнесчастную бутыль.

И все-таки, попеременно со мною бережно неся наш презент, загадочно завернутый в газету, он нет-нет да прокатывался насчет его не очень импозантного вида.

Да, это верно, наша бутыль особой импозантностью не отличалась. Была она из темного толстого стекла, непроницаемого для простого глаза, вдобавок перехвачена в горле не пробкой, а особой затычкой из тряпок, обмотанных сверху суровыми нитками.

У генерала нас сразу ослепил сервированный стол с расставленными на нем изящными бутылками. Особенно бросались в глаза красивые на них этикетки.

При виде всего этого мы уже не знали, куда деться со своей злополучной бутылью.