Избранное - [87]

Вторым призраком в доме была давнишняя прислуга Савовых — Йордана. Эта старая дева ухитрялась ни разу не присесть в течение всего дня — может быть, боялась, что тогда ей уж не подняться. И не потому, что ее покинули силы, а от сознания, что она давным-давно перешагнула порог того, ради чего стоило жить. И если вопреки всему она все же двигалась, что-то делала, и делала неплохо, то это у нее получалось автоматически, словно она была не человек, а робот. Она подметала двор, стирала пыль с обветшалой мебели, варила суп из картофеля и моркови, и все это делала молча, как будто у нее отнялся язык, а тонкие посиневшие губы срослись.

Третьим призраком был Аввакум Захов. Выйдя рано утром из своей квартиры на втором этаже, он бесшумно спускался по лестнице. Высокий, в черной широкополой шляпе, в просторном легком черном пальто, худой и мрачный, с горящим взглядом, он походил в это время на загадочного посетителя больного Моцарта, которого тот побудил написать себе «Реквием». Выйдя из дому, Аввакум медленным широким шагом направлялся в сосновую рощу. Заложив за спину длинные руки, слегка сгорбившись, но держа голову прямо, он обходил все просеки. Он нисколько не походил на человека, который пришел сюда, чтобы в полном уединении любоваться природой, чтобы дать отдохнуть глазам и мозгу, — он ничего не замечал, ни на что не обращал внимания. Не был он похож и на прежнего Аввакума, способного решать в уме сложные математические задачи, в любых условиях строить самые невероятные на первый взгляд гипотезы, потому что он не производил впечатления глубоко задумавшегося человека. Он скорее напоминал рабочего, которого оторвали от верстака и вытолкали из мастерской, чтоб он отдохнул, подышал свежим воздухом, хотя, в сущности, он нисколько не устал и лучшего воздуха, чем воздух мастерской, для него не существовало. Человек этот просто не знал, чем утолить привычный, неизбывный голод своих рук, он мучился, слонялся как неприкаянный. Подобное же происходило и с Аввакумом, но только для него это было куда более мучительно, потому что не руки остались без привычного дела, а его деятельный, активный ум.

Мучительность его нынешнего состояния усиливалась еще и одиночеством. Странный и труднообъяснимый парадокс — общительный по природе, Аввакум вел совершенно отшельнический образ жизни. У него была тьма знакомых, особенно среди художников и музейных работников, они все как один признавали, что он человек высокой культуры, все отмечали его эрудицию, говорили, какой он интересный и приятный собеседник. Он был желанным гостем в любой компании, его все зазывали к себе, зная его остроумие, рады были оказаться с ним рядом. Аввакум умел развлечь общество всевозможными фокусами — с картами, со спичками, с монетами, великолепно рассказывал анекдоты, был просто неутомим. Одинаково легко и живо он мог вести разговор об импрессионистах — он их обожал — и о значении гравитационного поля для теории относительности. Словом, в компании образованных, культурных людей он был тем, кого французы называют animateur — душой общества.

И несмотря на все это, у него не было друзей. Имея множество знакомых, он был очень одинок. Причин этого странного, я бы сказал парадоксального, явления было много, они сплетались в сложный, труднообъяснимый комплекс. И все же некоторые из них стоило бы разобрать в тех пределах, в каких они вообще поддаются разбору.

Будучи любезным и внимательным собеседником, Аввакум ни при каких обстоятельствах не допускал, чтобы его кто бы то ни было «прижал к стенке». Гибкий ум и большие знания позволяли ему выходить победителем в любом споре. И при этом он никогда не был позером — мелочность и тщеславие были абсолютно чужды его натуре. И если он вступал в спор, то лишь ради того, чтоб найти верное решение, именно это и было его страстью. А ведь известно, что многие люди нетерпимы к превосходству другого над собой, им просто неприятно сознавать это. Обычно к такому человеку относятся с должным уважением, слушают его, награждают аплодисментами, но недолюбливают.

Умение Аввакума отгадывать по едва заметным внешним признакам то, что случилось с тем или иным из его знакомых, вызывало не только удивление, но и тревогу, какой-то смутный страх перед ним. У каждого простого смертного есть свои маленькие и большие тайны, которые ему не хочется выставлять напоказ или доверять другим. И стоит ему заметить или почувствовать, что чья-то чужая рука способна сдернуть покровы и обнажить сокровенное, как он начинает опасаться за свои тайны. Люди обычно избегают тех, кого природа наделила способностью видеть спрятанное в тайниках души.

В моих записках уже говорилось о глазах Аввакума. Сквозь эти «оконца» можно было смотреть только изнутри; для чужого взгляда они были непроницаемы, заглянуть в них не представлялось ни малейшей возможности. Сами же они проникали в душу другого, разглядывали, шарили, пусть шутя, в самых скрытых ее уголках. Казалось, эти глаза охотились за тайными мыслями и за скрываемыми чувствами.

А люди обычно не любят оказываться в роли преследуемой дичи, даже если охота — просто игра или безобидная шутка.