Избранное - [105]

Пока на спиртовке варился кофе, Аввакум брился, напевая про себя «ча-ча-ча» и время от времени двигая то правой, то левой ногой. Пришла пора, когда и он стал увлекаться модными танцами, ритмично выстукивать о пол каблуками, взмахивать полусогнутыми в локтях руками, имитируя вздрагивание возбужденного жеребца. До этого он учился боксу, фехтованию, даже приемы вольной борьбы усвоил. Аввакум бегал на коньках, ходил на лыжах, умел взбираться на отвесные скалы, а что касается танцев, то к ним он всю жизнь относился с презрением. Модное в свое время танго отталкивало его своей приторной эротикой, да и вообще модные танцы он терпеть не мог — чувство отвращения вызывал в нем этот дешевый псевдопримитивизм, которым танцующие пытаются воссоздавать естественно-примитивные любовные игры отсталых племен. Все, что носило на себе печать слащаво-сентиментальной эротики, было глубоко чуждо его природе. Но сейчас он двигал то левой, то правой ногой и напевал модную мелодию «ча-ча-ча». У него было веселое настроение. Позавчера вечером они втроем — Прекрасная фея, Хари и он — провели вечер в баре. Щеки у Марии порозовели, глаза блестели — так с нею всегда бывало, когда ее вызывали на «бис» или когда она выпивала больше одной рюмки крепкого вина. Оркестр заиграл калипсо, и она, обернувшись к Аввакуму, сказала: «Пошли!» Вернее, сперва ее глаза призывно поглядели ему в лицо, но, поскольку он сделал вид, что не понял ее, она сказала это слово вслух и даже привстала. «Ну-ка, Хари, — обратился Аввакум к ее жениху и ободряюще кивнул ему. — Сперва ведь следует танцевать жениху. Так принято». Но Хари в ответ лишь замотал головой и зевнул. Он готовил эскизы оформления болгарского павильона на предстоящей международной выставке, и это срочное и ответственное дело не давало ему покоя ни днем, ни ночью. Он имел все основания быть усталым и сонным, даже когда оркестр исполнял калипсо. А вот Аввакум ничем не мог похвастать, чтобы хоть отдаленно занятостью походить на Хари. В мастерской он сегодня не был, рукопись об античных памятниках и мозаике продолжала лежать нетронутой у него на столе. А решение ребусов, хоть и усложненных множеством дифференциальных вычислений, которыми он увлекался вместе с профессором, не было, однако, делом настолько утомительным, чтобы жаловаться усталым голосом: «Ох, разве ты не видишь, что я едва на ногах держусь! Как же я пойду с тобой танцевать, красавица, когда у меня перед глазами все идет кругом?» Он не мог сказать ни этого, ни чего-либо подобного, потому что нисколько не напоминал переутомленного человека, а притворяться страдальцем был не в состоянии. Он с улыбкой отвел глаза от призывного взгляда Марии и с досадой пожал плечами: «Давайте отложим до следующего раза, — сказал он. — Что-то нет ни настроения, ни желания танцевать». Он подумал, что ее глаза вспыхнут обидой, что она побледнеет от возмущения, ведь не каждая женщина может стерпеть отказ. Однако Мария только сказала: «Очень жаль», — и села на свое место, словно школьница, ответившая на заданный вопрос. Ей, конечно, было обидно, но не станет же она придавать этому какое-то значение. Мужчины ведь тоже порой капризничают, тоже впадают в меланхолию. «В таком случае свой отказ вы можете искупить, только заказав мне миндальный торт, — сказала она, как всегда, задорно. — Но если вы мне еще раз откажете, мы с Хари заставим вас выпить два стакана джина». Аввакум терпеть не мог этого напитка, и одна мысль, что его ждет пусть только рюмка этой горькой, обжигающей жидкости, заставляла его вздрагивать, а целых два стакана… Вот почему из двух зол он выбрал наименьшее — решил научиться танцевать, к тому же это не так уж трудно, особенно если нанять частного учителя. В конце концов, умение танцевать — это своего рода капитал, в жизни разведчика все может пригодиться.

Накануне день прошел в усиленных занятиях, дело у него продвигалось успешно.

Аввакум брился и тихонько напевал «ча-ча-ча». Вот и снег пожаловал, и скоро установятся чудесные зимние дни. Сидеть с трубочкой у камина, в котором потрескивают дрова, и спокойно обдумывать очередную главу «Античных памятников и мозаик» — все это казалось ему очень заманчивым. Аввакум уже смутно видел тот день, когда он завершит свой труд. Очерком о недавно обнаруженной в Сандански древнеримской мозаике закончится второй раздел книги.

Он снял со спиртовки кофейник. Найденная в Сандански мозаика была настолько свежа и чиста, будто еще вчера вокруг нее шуршали шелком своих длинных туник матроны и скучающие гетеры, а их уста шептали печальную поэму о дерзком и легкомысленном Фаэтоне. Но с тех пор Земля сделала две тысячи оборотов вокруг Солнца, колесницу Фаэтона закатили на хранение в музей, а его сороковой правнук, который не очень-то увлекается напевными гекзаметрами, на космическом корабле устремился к Луне.

Покончив с бритьем, Аввакум разделся и стал под душ; когда на его плечи упали холодные струи воды, он пустился в дикий пляс — это была весьма темпераментная смесь калипсо и твиста.

Душ освежил и взбодрил Аввакума. Да, этой зимой он обязательно закончит свою книгу — ночи длинные, и тишина звенит, как серебро. Мысли окунаются в темноту и выскакивают из нее посеребренные — звенят. Порой звенят печально, словно колокола; он помнит этот печальный серебряный звон, досыта наслушавшись его за прошедшие зимы. Нет, хватит с него звона серебряных колокольчиков. Лучше уж калипсо и твист.