Избранное - [27]

В "секретном документе государственной важности", выработанном на Гроссер-Ванзее, некоторые понятия слегка зашифрованы. Убийство названо "окончательным решением", массовый угон - "эвакуацией", лагеря смерти "транзитными гетто для престарелых". Это произошло не от застенчивости авторов протокола и не из соображений секретности. Лицемерие - испытаннейшее орудие фашистов - заставляло их лгать даже в документах, составленных для "внутреннего употребления", называть вещи не своими именами. Кроме того, в рамки бюрократической лексики удобнее укладывались такие термины, как "окончательное решение" или "транзитное гетто", чем чересчур эмоционально окрашенные "убийство" и "лагерь смерти".

Торквемада и Чезаре Борджа могли бы только поучиться у Эйхмана, у Глобке, у Гейдриха! Пять веков назад в дело истребления людей привносилось слишком много театрального пафоса, средневековых эффектов. Фашизм впервые доказал, что хорошо поставленная бухгалтерия, бюрократическая дотошность являются залогом успешного "тотального" уничтожения целых народов. Он доказал также, что помимо романтики кинжала и яда существует еще романтика секретного совещания, "документа государственной важности", романтика напечатанного на пишущей машинке циркуляра.

Тогда, на конференции "Ванзее", Эйхман окончательно определил круг своих обязанностей.

На процессе в Иерусалиме он по этому поводу пояснил:

- В тот момент, когда был подписан протокол, я испытал удовлетворение Понтия Пилата и почувствовал себя свободным от всякой ответственности. На конференции "Ванзее" слово имели виднейшие авторитеты тогдашнего рейха, сановники приказывали - мне оставалось умыть руки.

Эйхман забыл добавить: в крови...

Как они утомительно похожи друг на друга - "сановники", "теоретики" и "бухгалтеры" фашизма! Я вновь перечитал последние слова "сановников", произнесенные на Нюрнбергском процессе. Вот что они говорили:

Геринг: "Я никогда... не отдавал в отношении кого-либо приказа об убийстве, а также не отдавал приказов о жестокостях... Я не хотел войны и не способствовал ее развязыванию".

Штрейхер: "Обвинение в массовых убийствах я... отклоняю, как их отклоняет каждый честный немец... Будучи гаулейтером и политическим писателем, я не совершал никаких преступлений и поэтому с чистой совестью..."

Заукель: "Я не принимал участия в каком-либо заговоре против мира и человечности и никогда не терпел никаких убийств... В моем гау я завоевал доверие рабочих, крестьян и ремесленников..."

Функ: "Я всегда уважал чужую собственность, всегда думал о том, чтобы оказать людям помощь в их нужде, поскольку я имел возможность внести в их существование радость и счастье..."

И Эйхман в Иерусалиме:

- Я лично никого не убивал, самый вид человеческой крови вызывал во мне отвращение...

Потом Эйхман сказал:

- Я не был биологическим антисемитом. Среди моих родственников есть такие, которые женились или выходили замуж за евреев.

Этот "непринципиальный вопрос" имеет все же некоторое значение. Фашистский чиновник типа Эйхмана вполне мог истребить миллионы евреев, даже не будучи биологическим антисемитом. Один из психологов утверждает, что если бы "врагами Германии" были вдруг объявлены все рыжеволосые или все граждане, фамилия которых начинается на букву "К", то Эйхман уничтожал бы их с тем же усердием, с которым он осуществлял ликвидацию евреев. Зловещая особенность эйхманов состоит, помимо всего прочего, в том, что они умели легко и ловко подгонять свои эмоции - антипатии, негодование, гнев или сочувствие - под любой приказ фюрера. Останови Гитлер свой выбор действительно на рыжеволосых, весь нацистский аппарат немедленно обслужил бы это "мероприятие". "Теоретики" сочинили бы труд, в котором, ссылаясь на исторические примеры, доказали особую опасность рыжеволосых для цивилизации, о мистике рыжего цвета. Кинодеятели создали бы цветные фильмы, где в качестве отрицательного персонажа - убийцы, мошенника или растлителя выступал бы человек с рыжими волосами. Имперские поэты написали бы соответствующие стихи.

Эйхман же составил бы картотеку, произвел поголовный учет "подлежащих изъятию", подготовил бы эшелоны. Среди рыжеволосых началось бы смятение. Одни бы впали в отчаяние, другие пытались бы сопротивляться, третьи стали бы перекрашиваться, что едва ли бы им помогло, поскольку эйхманы хорошо знают малейшие приметы своих "подопечных" и от эйхманов трудно скрыться. А потом в поездах смертников повезли бы в лагеря уничтожения рыжих: профессоров и рабочих, ремесленников и торговцев, атеистов и священников, стариков, детей, женщин, рыжих всех возрастов, рыжих добрых и злых, отважных и робких, веселых и грустных, только за то, что они имели несчастье родиться рыжими.

Кто поверит в такую ситуацию? Она кажется совершенно неправдоподобной. Но разве не менее неправдоподобным, нелепым и бессмысленным является истребление шести миллионов человек, уроженцев разных стран, говорящих на разных языках, воспитанных различными культурами, людей разных социальных слоев и убеждений, объединенных единственным признаком - национальным происхождением?