Избранное - [61]

А может, я и впрямь по ним соскучился? Уж не угадал ли он, что́ меня гнетет? Естественно, те памятные изнурительные, выматывающие душу часы виделись мне теперь в другом свете, преображенными. Свидетели моих былых триумфов! Плавающие в дыму помещения, бесчисленные чашки кофе, часовые стрелки, которые знай вращаются, перестав измерять время. Слова, проносящиеся мимо ушей, усталость и мучительные усилия мозга, который тщетно порывается думать. Стопы листков с нарисованными на них человечками и неразборчивыми каракулями.

Да, разумеется, заседание заседанию рознь, несчастье лишь, что только задним числом становится ясно, чего они стоили. Кто из нас временами не жаловался на их взбесившихся устроителей, кому не приходилось маяться на пустейших посиделках, созванных лишь затем, чтобы уплатить этой мании положенную дань?

Забавно было наблюдать, как неделя за неделей мои ходячие сотоварищи, охая от усердия, залезали в серые плащи и направлялись в своего рода трапезную, днем служащую приемной для амбулаторных пациентов, — чтобы не пропустить очередное заседание: высокосодержательный научно-популярный полезнейший доклад очередного дежурного врача с последующей дискуссией. Но что меня особенно удивляло и оправдывало тех, кто рекламировал эти заседания: если больные отправлялись на них с оханием и скрипом, то возвращались они окрыленные и так горячо обсуждали услышанное, что у меня положительно слюнки текли от описания пережитых ими умственных восторгов.

Немалое преимущество этих лекций заключалось в том, что их устраивали регулярно и широко обсуждали. Даже такой обращенный скорее к кулинарам и гурманам вопрос — в какой мере и степени заячья чума передается человеку, что лектором начисто отрицалось, — находил широкую и благодарную, хоть и страждущую аудиторию.

А между тем в этот же час трое ничего не подозревающих зайчат играли и шныряли по огороду, который был виден из нашего окна. Это были самые обыкновенные зайчата с длинными ушами, длинными задними лапками и коротким пушистым хвостиком, завершающимся на кончике белой точечкой. Что-то вынюхивая и, видимо, радуясь жизни, они прыгали вокруг капустных кочнов, счастливо огражденные от телесных недугов и наслаждаясь своим здоровьем, но если смотреть с их собственной точки зрения, увы! — скорее на пользу и утеху заранее облизывающимся чревоугодникам. Сумерки крыли синей наволочью подъездную дорогу и темневший за ней сад. Стояло запретное для охоты время, сезон корнеплодов…

Когда приятно разгоряченные спорами больные возвратились в свои палаты и в окнах загорелся свет включенных лампочек, зайчата прыснули в темноту и больше уже не показывались.

5

Атмосферные туманы, что пугающе, по-осеннему, опускались вниз, когда я приступал к написанию этой истории, — да и не истории вовсе, а лишь истории болезни, — стали отступать, освобождая место планетарным, вернее, они поднялись вверх, пока не соединились с той междузвездной материей, что получает свет от некоей центральной звезды.

Исходная позиция изменилась. Стоило хотя бы до некоторой степени возвратиться в вертикальное положение, как мир становился иным, нежели из положения горизонтального. Чтобы разобраться в небесной сумятице, надо было поднять голову из сумятицы земной.

— Это воздух, — настаивал Янек, ни за что ни про что сраженный желтухой, хоть и не той злостной, инфекционной. — Это у вас от воздуха кружится голова.

Мы встретились с ним в первый же наш выход на волю. Лотта вела меня под руку. Мир вокруг покачивался и кружился — попеременно то медленно, то с бешеной быстротой.

Господин Юстин, к которому, с пришедшим в норму давлением, вернулось чувство равновесия, выписался домой. Учитель снова слег, он по-прежнему читал и мучился. Обе кровати между ним и господином Янеком недолго пустовали. В одну положили коммерсанта с легким расстройством кровообращения, который, по совету своего врача, поступил в больницу для клинического наблюдения; в соседней кровати лежал молчаливый юноша, чье сердце внезапно сдало посреди спортивных рекордов. Коммерсант терял терпение: уж лучше скорый конец, чем неизвестность и бесконечное наблюдение. Его нетерпение действовало учителю на нервы, и он еще поддавал ему жару, расписывая известные ему страшные случаи.

Все это с ухмылкой поведал нам желтолицый, как айва, господин Янек, прогуливаясь с нами по увядающему, погрустневшему саду. Ах, и ему это осточертело до крайности, хотя во всем прочем, как он дал нам понять, жаловаться на жизнь ему не приходится; но он уже более чем достаточно времени уделил своему телу, nota bene: крайне неблагодарному, ибо за два дня до выписки из больницы оно налилось желтизной при пониженной температуре и замедленном пульсе. Нет, тело не следует переоценивать, говорил он, тоскливо поглядывая в сторону своего дома всего в каком-то полукилометре от этих мест…

Как же, еще бы — конечно, не следует, и среди утешительных уговоров слышится нам некий знакомый голос, произносящий панегирик духу, — пленительнейший из голосов, на который, однако, трудно положиться. Прав ли Шиллер в своем мнении и уж не на собственный ли мартиролог он намекает в качестве примера? В самом деле, можно ли назвать его духом, построяющим свое тело? А как же его лукавые анонимные писания и жестокие шутки? В особенности же грустные его элегии, меньше всего говорящие о какой-либо акклиматизации к боли или к болям. Ибо речь идет о здоровом и, следственно, здоровье излучающем духе, а не об унылом духе романтизма или его истощенном полумодернистском правнуке, экзистенциализме?