Избранное - [12]

Тихо, на цыпочках, вошла Ибике. Привычно взяла она длинные пышные волосы барыни и принялась расчесывать их равномерными движениями, как это делала каждый вечер.

— Так, так! — приговаривала Иолан. — У меня болит голова, Ибике. Я так раздражена, что мне хочется кричать. Расчесывай сильнее, что это, у тебя тоже руки ослабели?

В зеркале, висевшем между двумя канделябрами, ей были видны полные слез глаза Ибике, ее печальное, изможденное лицо. Барыня вспылила:

— Надеюсь, ты не будешь реветь? Надеюсь, ты покончила с глупостями? Мрачные служанки мне не нужны. С меня хватает собственных неприятностей.

Ибике не плакала. Она видела перед собой, словно в зеркале, землю за мельницей, на которой никогда не будет стоять ее домик, видела высокие золотистые хлеба, колеблемые ветром, которые никогда не будет косить Ленци. Она видела Ленци, высокого и стройного, бледного-бледного, который при слабом свете фонарей отыскивает ее растерянным взглядом.

— Дай мне халат, Ибике! Мне холодно!

Пальцы Ибике судорожно вцепились в шелк халата.

— У тебя не очень чистые руки сегодня. Больше ко мне не являйся с такими руками. О господи, как у меня болит голова! Что ты так на меня уставилась? Помассируй мне ноги. Мне кажется, что у меня полнеют лодыжки. При всех неприятностях только этого мне не хватало. Не смотри на меня так, ты все равно никогда ничего не поймешь!

Перевод Ю. Кожевникова.

ПОСЛЕДНЯЯ ТАУБЕР

Когда Эгон Таубер получил диплом врача и вернулся наконец из Вены домой, он понял, как трудно достались эти годы его отцу, преподавателю гимназии, Вильгельму Тауберу. Во всем урезая себя и жену, отец из месяца в месяц посылал в Вену четверть своего жалованья, чтобы мальчик мог спокойно учиться в университете, чтобы не чувствовал себя неловко среди молодых людей, через день меняющих крахмальные воротники, и не высчитывал гроши в прачечной, чтобы не экономил на еде и мог позволить себе выпить с друзьями в студенческом ресторанчике (изредка, конечно, и в меру), и в конце концов, — не слыть же неотесанной деревенщиной — подарить возлюбленной к празднику, если таковая имеется, какой-нибудь пустячок.

Вильгельм Таубер тепло вспоминал свои студенческие годы, денежные затруднения и дуэли, без которых нынешние студенты — увы! — утратили дух рыцарства, и считал, что если уж его отец, скромный часовщик (но из почтеннейшей семьи потомственных ювелиров), целых три года содержал его в Германии, то ему, преподавателю гимназии, тем более надлежало помогать сыну. Ему казалось, что жизнь теперешних студентов ничем не отличается от той, какой жили когда-то студенты в Гейдельберге, и, не насладившись этой жизнью вдосталь, помнил ее в мельчайших подробностях.

Родной дом показался вернувшемуся Эгону низеньким, город маленьким, а тишина, царящая в городе и в доме, где он появился на свет, напугала его. Даже венчающая город крепость, которая словно бы подтягивала его к небу — так чудилось Эгону в детстве, — даже крепость со змеящимися по холму улочками, с церквами и с башнями, показалась Эгону теперь упавшей на землю шапкой, по которой карабкаются муравьи. Перед его темно-синими, похожими на бархатистые анютки, глазами высились величавые дворцы Вены, стройный силуэт Шенбрунна, громады памятников, расстилались широкие бульвары, переполненные толпами народа.

А здесь к семи часам вечера замирала даже та суета, которая днем кое-как оживляла улочки, до того узкие и тесные, что лишь отвесным лучам полуденного солнца удавалось в них проникнуть, а глубокую тишину улиц попросторнее, затененных роскошными садами богатых особняков, не осмеливался тревожить никто и никогда.

В городе имелось всего четыре собственных выезда, принадлежали они префекту, примарю Гуго Вальтеру, никогда не забывавшему, что род его на протяжении столетий возглавлял цех портных, и крупному фабриканту Рихтеру, который за время отсутствия Эгона открыл на базарной площади универсальный магазин и о котором весь город знал, что его предки, мастера канатного цеха, во время нападений на крепость всегда защищали Канатную башню.

По главной улице тянулись возы с сеном. А по четвергам крестьяне из окрестных сел, заплатив на деревянном мосту пошлину, если возы с дровами, овощами и птицей принадлежали им, и не платя ничего, если они были из графского именья, заполняли главную, находившуюся посереди города, площадь. Телеги проезжали, а из домов выбегали суетливые хозяйки с метелками и совками подбирать навоз для своих огородов, что тянулись позади длинных дворов, и просыпавшееся зерно для кур, которых они выращивали. У извозчика Вереша было пять двухместных карет, которые городские богачи нанимали на свадьбы, крестины или для прогулок, а сам он, когда не надевал кучерской сюртук, торговал дровами. Обыватели покупали мало, а продавали еще меньше. Время от времени открывалась какая-нибудь маленькая фабричка — пуговичная, сукновальная, фарфоровая, которая мало-помалу, почти незаметно росла и расширялась. Люди позажиточней копили деньги, чтобы завести мастерскую побольше или скромную поначалу фабричку, и уже не строили новых домов на холме, что так пышно украсился особняками в конце прошлого века.