Избранное - [20]

Он отлично изобразил возчика — тряхнул невидимыми вожжами и причмокнул. Заметно было, что он резвился, озоровал в сознании полной безнаказанности.

— Да, можно не беспокоиться, — сказала Олина мама и снова поправила на затылке рыжеватые волосы. Так, единственной черточкой, выражалось ее волнение. — Пусть гибнут горы кирпича. Пусть тысячи людей тратят силы и время на бессмысленную работу, пусть…

— А не кажется ли вам, что это подлость — так думать?! — крикнул Митя Пантюхову.

Но и в эту минуту он не потерял из виду Олю. Она на мгновение закрыла лицо руками, — видно, не ожидала от него такой дерзости. Все заговорили сразу. Пантюхов смеялся.

— Вот и производственное совещание открыли.

А Витя Шафранов поддержал Бородина:

— В газетах это называется антигосударственной практикой!

Митя не помнил, каким образом он оказался в коридоре. Наверно, его увлекла Оля. Она стояла перед ним, тяжело дыша, сердитая, чужая.

— …А потом, ты же знаешь, это наш родственник, — донесся до него ее ледяной голос.

— А я не хочу, чтобы этот фрукт был твоим родственником!

— С чего ты взял, что твои желания для меня закон?

Она не могла сейчас быть уступчивой. Если бы Митя знал, что творится у нее в душе, он бы не стал так разговаривать. Ей казалось, что само родство с Пантюховым настолько унизительно для нее и для мамы, что тут ни один человек, хоть немного уважающий их, не имеет права вмешиваться.

И вдруг Митя сказал то, чего даже не думал. Неожиданно и непоследовательно сказал. Так просто, отрывисто и резко:

— Вот, Ольга, уроки не учишь, а ломаешься.

И засмеялся. И ушел. Сперва — на лестничную площадку. Потом — на улицу. Потом быстрыми, все ускоряющимися шагами — домой.

А Оля осталась одна в прихожей. Из комнаты доносилось гудение запальчивых голосов: осуждалась извозчичья позиция Пантюхова.

Гости стали прощаться, хотя Оля ничем не показала, что исчезновение Бородина можно считать хоть каким-нибудь событием.

Первым удалился Фома Фомич — за окном прошумела его машина. Он даже не предложил Марье Сергеевне отвезти ее домой. Оля пошла ее провожать. Шли шумной гурьбой. Только у Митиного дома она осталась наедине с Марьей Сергеевной. Та все поняла: почему убежал Митя, почему Оля отправилась провожать ее, а теперь хочет что-то сказать и не может — нелегкий характер! Надо ли ей помочь? Или сама когда-нибудь скажет?

Из тумана падал первый снежок. Вчера еще зеленые клумбы во внутреннем дворе изукрасились изморозью, слепо повторившей узоры опустевших цветочных грядок. Марья Сергеевна и Оля медлили прощаться, смотрели на прихотливую работу наступающей зимы. Так, не дождавшись от Оли ни слова, Марья Сергеевна похлопала свободной рукой по пальцам девочки, державшей ее под руку.

— Ничего, Оленька, все пройдет, помиритесь еще. Вы даже не знаете, как вам хорошо.

И тут Оля заплакала, больше не сдерживая себя.

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

Скоро наступили январские каникулы.

В ту зиму на юге выпало так много снега, что малыши смогли обнести толстым крепостным валом старую дачу в вишневом саду, где летом размещался дом отдыха строителей, а зимой, во время каникул, — детский оздоровительный лагерь.

В этих снегах, освещенных зимним солнцем, в дружной совместной работе потеряла всякую остроту ссора, казавшаяся поначалу непоправимой. Может быть, она даже помогла серьезнее подойти к делу.

Митя работал как одержимый. И Оля старалась изо всех сил. Еще в городе, получив в комсомольском комитете все нужные наставления, они условились между собой о самом главном: о том, что никто не должен знать в лагере об их каких-то там отношениях. Никого это не касается.

Едва светает, уже слышится перед крыльцом дачи Митина команда:

— Внимание! Головы. Марш!

Митя топчется в середине круга бегущих детей, командует:

— Резче! Резче! Работу рук, работу рук! Вот чего нет у тебя, Лошкарев, — удара!

Оля избегала Митю в такие минуты: его так поглощало желание добиться «удара» именно от вялого паренька Лошкарева, что помешать ему, обратиться к нему с каким-нибудь вопросом… нет, спасибо, пусть лучше кто другой обращается, она уже пробовала. Она заметила, что и директор, больше всего озабоченный оранжереей и парниками, скоро проникся уважением к Бородину и перестал его считать за мальчика, с которым советуются только из вежливости, а завхоз — долговязый дядька с неизменным портфелем под мышкой — тот не решал без Мити даже когда печи топить и в каком баке выставлять теплую воду для чистки зубов. И малыши подчинялись старшему вожатому с удовольствием, — а это наблюдается не так уж часто.

Что касается Оли, то малыши сразу почувствовали, что она резкая, может накричать, но старается быть справедливой. Многие догадывались, что она тянется за Бородиным, приглядывается к нему, даже как будто соревнуется с ним, но ведь и понятно: он старший вожатый. В зале с малиново-бархатной драпировкой венецианских окон Оля вела санитарный кружок. Девочки оказывали первую помощь утопающему, бинтовали друг другу головы, руки, переносили раненого на скрещенных руках. Надоедало — составляли кружком стулья, и Оля читала вслух «Двенадцать месяцев» Маршака.

— Оля, на минутку!