Избранное - [6]

Она-то и есть та самая мина,

Что чаще всего подрывает счастье.

Неправда, что будто мы сами порою

Не ведаем качеств своей души.

Зачем нам лукавить перед собою,

В основе мы знаем и то и другое,

Когда мы плохи и когда хороши.

Пока человек потрясений не знает,

Не важно — хороший или плохой,

Он в жизни обычно себе разрешает

Быть тем, кто и есть он. Самим собой.

Но час наступил — человек влюбляется

Нет, нет, на отказ не пойдёт он никак.

Он счастлив. Он страстно хочет понравиться.

Вот тут-то, заметьте, и появляется

Трусость — двуличный и тихий враг.

Волнуясь, боясь за исход любви

И словно стараясь принарядиться,

Он спрятать свои недостатки стремится,

Она — стушевать недостатки свои.

Чтоб, нравясь быть самыми лучшими, первыми,

Чтоб как-то «подкрасить» характер свой,

Скупые на время становятся щедрыми,

Неверные — сразу ужасно верными.

А лгуньи за правду стоят горой.

Стремясь, чтобы ярче зажглась звезда,

Влюблённые словно на цыпочки встали

И вроде красивей и лучше стали.

«Ты любишь?» — «Конечно!»

«А ты меня?» — «Да!»

И всё. Теперь они муж и жена.

А дальше всё так, как случиться и должно:

Ну сколько на цыпочках выдержать можно?!

Вот тут и ломается тишина…

Теперь, когда стали семейными дни,

Нет смысла играть в какие-то прятки.

И лезут, как черти, на свет недостатки,

Ну где только, право, и были они?

Эх, если б любить, ничего не скрывая,

Всю жизнь оставаясь самим собой,

Тогда б не пришлось говорить с тоской:

«А я и не думал, что ты такая!»

«А я и не знала, что ты такой!»

И может, чтоб счастье пришло сполна,

Не надо душу двоить свою.

Ведь храбрость, пожалуй, в любви нужна

Не меньше, чем в космосе или в бою!

1967 г.

ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

Ревёт в турбинах мощь былинных рек,

Ракеты, кванты, электромышленье…

Вокруг меня гудит двадцатый век,

В груди моей стучит его биенье.

И если я понадоблюсь потом

Кому-то вдруг на миг или навеки,

Меня ищите не в каком ином,

А пусть в нелёгком, пусть в пороховом,

Но именно в моём двадцатом веке.

Ведь он, мой век, и радио открыл,

И в космос взмыл быстрее ураганов,

Кино придумал, атом расщепил

И засветил глаза телеэкранов.

Он видел и свободу и лишенья,

Свалил фашизм в пожаре грозовом,

И верю я, что всё-таки о нём

Потомки наши вспомнят с уваженьем.

За этот век, за то, чтоб день его

Всё ярче и добрее разгорался,

Я не жалел на свете ничего

И даже перед смертью не сгибался!

И, горячо шагая по планете,

Я полон дружбы к веку моему.

Ведь как-никак назначено ему,

Вот именно, и больше никому,

Второе завершить тысячелетье.

Имеет в жизни каждый человек

И адрес свой, и временные даты.

Даны судьбой и мне координаты:

«СССР. Москва. Двадцатый век».

И мне иного адреса не надо.

Не знаю, как и много ль я свершил?

Но ели я хоть что-то заслужил,

То вот чего б я пожелал в награду:

Я честно жил всегда на белом свете,

Так разреши, судьба, мне дошагать

До новогодней смены двух столетий,

Да что столетий — двух тысячелетий,

И тот рассвет торжественный обнять!

Я представляю, как всё это будет:

Салют в пять солнц, как огненный венец.

Пять миллионов грохнувших орудий

И пять мильярдов вспыхнувших сердец!

Судьба моя, пускай дороги круты,

Не обрывай досрочно этот путь.

Позволь мне ветра звёздного глотнуть

И чрез границу руку протянуть

Из века в век хотя бы на минуту!

И в тишине услышать самому

Грядущей эры поступь на рассвете,

И стиснуть руку дружески ему —

Весёлому потомку моему,

Что будет жить в ином тысячелетье.

А если всё же мне не суждено

Шагнуть на эту сказочную кромку,

Ну что ж, я песней постучусь в окно.

Пусть эти строки будут всё равно

Моим рукопожатием потомку!

1976 г.

ТРУСИХА

Шар луны под звёздным абажуром

Озарял уснувший городок.

Шли, смеясь, по набережной хмурой

Парень со спортивною фигурой

И девчонка — хрупкий стебелёк.

Видно, распалясь от разговора,

Парень между прочим рассказал,

Как однажды в бурю ради спора

Он морской залив переплывал,

Как боролся с дьявольским теченьем,

Как швыряла молнии гроза.

И она смотрела с восхищеньем

В смелые горячие глаза…

А потом, вздохнув, сказала тихо:

— Я бы там от страха умерла.

Знаешь, я ужасная трусиха,

Ни за что б в грозу не поплыла!

Парень улыбнулся снисходительно,

Притянул девчонку не спеша

И сказал: — Ты просто восхитительна,

Ах ты, воробьиная душа!

Подбородок пальцем ей приподнял

И поцеловал. Качался мост,

Ветер пел… И для неё сегодня

Мир был сплошь из музыки и звёзд!

Так в ночи по набережной хмурой

Шли вдвоём сквозь спящий городок

Парень со спортивною фигурой

И девчонка — хрупкий стебелёк.

А когда, пройдя полоску света,

В тень акаций дремлющих вошли,

Два плечистых тёмных силуэта

Выросли вдруг как из-под земли.

Первый хрипло буркнул: — Стоп, цыпленки!

Путь закрыт, и никаких гвоздей!

Кольца, серьги, часики, деньжонки —

Всё, что есть, на бочку, и живей!

А второй, пуская дым в усы,

Наблюдал, как, от волненья бурый,

Парень со спортивною фигурой

Стал, спеша, отстёгивать часы.

И, довольный, видимо, успехом,

Рыжеусый хмыкнул: — Эй, коза!

Что надулась?! — И берет со смехом

Натянул девчонке на глаза.

Дальше было всё как взрыв гранаты:

Девушка беретик сорвала

И словами: — Мразь! Фашист проклятый!-

Как огнём, детину обожгла.

— Наглостью пугаешь? Врёшь, подонок!

Ты же враг! Ты жизнь людскую пьёшь!-

Голос рвётся, яростен и звонок:

— Нож в кармане? Мне плевать на нож!