Избранники народные - [5]

На приречном Острожном бугре пыхнул дымный залп пушки, ловко установленной только что тщательно поротыми мужиками подполковника Титова. Переливчатые фейерверочные шары блескуче нависли над рекой.

В храмах празднично зачастили колокола, но их перекрыли счастливые крики нарядной толпы. Встречать Екатерину выбежали почти все 14 635 человек, „обитающих“ в городе, включая весь цвет дворянства и купечества, а также временных жителей. Многие неуемно плакали. У некоторых в руках горели церковные свечи. Эти воронежцы собирались поставить их во благо перед императрицей-матушкой, как перед иконой, но по распоряжению губернатора были прогнаны от греха подальше.

У триумфальной арки толпу как можно вежливей остановили солдаты. Далее пошел только генерал-поручик Лачинов с хлебом-солью. При том он несколько пошатывался. Только причиной была не гуляфная водка, не тяжесть высокого дородного каравая на золотом подносе, а неожиданность и величие сего исключительного момента.

Не доходя трех саженей, губернатор почтительно опустился на колено и невнятно проговорил:

— Счастливы приветствовать на Воронеже царицу земли нашей… Смею доложить, что у нас нигде нет недостатка ни в чем: народы здешние, что русские, что черкасы, мордва, мещера и татары, — все поют вашему величеству благодарственные молебны!

Екатерина аккуратно вздохнула:

— Я весьма люблю правду… И вы можете ее говорить, не боясь ничего, и спорить против меня без всякого опасения. А потому не жду от вас ласкательства, но единственно чистосердечного обхождения и твердости в словах.

Тут императрица оборотилась к свите своих министров и генералов и засмеялась.

— А не здесь ли год назад так счастливо воскрес мой бывший муж? Что скажете, господа?

— Точно так, царица-матушка! — громыхнул Потемкин. — Как раз после твоего июльского Манифеста о пороках самовластия здешний солдат Гаврила Кремнев назвался императором Петром Третьим и обещал воронежцам, что как примерит державную корону, так назначит самые справедливые законы и на двенадцать лет отменит налоги.

— Где же он ныне, Гришенька?

— На каторге в Нерчинске ждет казни с двумя ездившими с ним беглыми крестьянами. Их Гаврила величал своими генералами Румянцевым и Пушкиным».

— Во блин! — добротно всхохотнул Фефилов-Пушкин.

«Екатерина нахмурилась, но как-то нежно, снисходительно:

— Вели всех отпустить, как я допишу „Наказ“ и объявлю для его обсуждения выборы первородных депутатов… Пусть почувствуют воры милость нового закона, по которому все будем далее просвещенно жить. Мои опыты свидетельствуют: употребление смертного наказания никогда людей не делало лучшими. Гораздо вернее предупреждать преступления.

Генерал-поручик Лачинов отчетливо перекрестился:

— Ныне мы все как один пребываем в глубочайшей смиренной верности вашему величеству! Озабочены лишь делами к поправлению города, пришедшего в упадок после прекращения петровского флотостроительства и недавнего страшного пожара. Правда, ныне у нас всего четыреста дворян против полторы тысячи курских и почти трех тысяч тамбовских. И купцов маловато… Тысячи полторы… Да и те, окромя нашего бургомистра Семена Авраамовича Савостьянова, по разным злоключениям пришли в упадок. И все же на Воронеже уже заведены смолокуренный и дегтярный промыслы. Приемщики постоянно отмечают отличную доброту наших сукон. Имеем мельниц до тысячи, богаты свечами и медом. Винный завод графа Разумовского налажен на аглицкий манир.

— Славно, кавалер… Только вы применяйте разные там европейские „махины“ с осторожной умеренностью. Ибо они наряду с пользой наносят и вред государству, поскольку сокращают число людей, занятых рукоделием, чем множат бродяг.

Екатерина велела свите приблизиться и обласкала кавалера:

— Господа, согласитесь, что мы нашли славный город с чудной природой. Он может слыть столицею даже большого царства. Жаль, что не тут построен Петербург! Никто, вижу, не порывается жаловаться, значит, народ воронежский в самом деле нужду не терпит. Земля вокруг такая черная, как в других местах в садах на лучших грядах не видят. Одним словом, сии люди, как видно, Богом избалованы. А уж триумфальные ворота они поставили такие, как я еще лучше не видала! — Екатерина улыбнулась, бодро глянув в судорожное лицо Лачинова своими светло-серыми романтичными глазами. — Но как у вас в смысле благородного просвещения, Александр Петрович? Сколь развивается наклонность к театрам и чтению? Встаньте и отвечайте, друг мой.

Губернатор отчаянно промокнул губы обшлагом мундирного рукава:

— В Воронеже при архиерейском доме организовали цифирную школу для науки молодых ребяток изо всяких чинов людей! Жалованье учителям положили в день одну гривну. Однако, ваше высочество, дворяне детей в школы не привозят, видя в учении один грех… А хитрые посадские люди завалили меня челобитными о нехватке рабочих рук, чем в итоге вынудили освободить их детей от обучения цифирным наукам.

— Докладывали мне, что ты учеников рекрутировал силой, а школьных беглецов, невзирая на их малый возраст, велел держать в остроге и за караулом.

— Добра их ради и воспитания нравов… — побледнел Лачинов. — Вон наш слободской однодворец Ефим Иванович Фефилов по своей воле тщательно отучился в цифирной школе, потом ездил с разумением слушать лекции в Московском университете, через что стал заметно преуспевать в делах. Урожаи у него наивысшие. Своя собственная извозчичья биржа на Большой Дворянской. Многие воронежцы требуют именно его лихачей через их культуру обхождения с ездоками… У Ефима, как не у всякого помещика, одиннадцать душ крепостных, и всякая их семья в добром достатке. Только последнее время, по донесению полицмейстера, что-то наш Фефилов крепко прилепился к стихосложению… Не начудил бы чего…»