Избранная проза - [35]

Страшная ярость охватила его, словно по жилам разлилась отрава, ярость и злоба на весь мир, на людей, на всех, кто здоров, кто может любоваться облаками, солнцем, бороться и преуспевать…

И так как злоба эта была бессильной, она обратилась против самой себя, пожирала себя от бессилия, плавилась в собственном огне. Скорее бы, скорее! Он чувствовал, что песенка его спета, но злился оттого, что смерть медлит. Быть может, труп его уже смердит, а он просто не ощущает этого, потеряв обоняние? Хоть бы оборвалось все сейчас, сию же минуту, хоть бы разверзлась земля и поглотила его. Стукнуться бы об стену головой, разбиться, избавиться от всего.

О! Забыть, все забыть, весь мир, закрыть глаза, чтобы не видеть наглого торжества жизни, всего живущего под солнцем, что издевается над ним, мертвым и потусторонним.

Так, значит, он должен умереть, а они останутся жить. Ну что же, пусть, он не боится смерти. Противно только, что он умрет, так и не успев пожить. Жизнь прошла, как в заточении, в вечном труде, словно в шахте, без солнца, без улыбки. Из казармы — домой; и тут и там — одни неприятности, и тут и там — никакого толку, хлопочешь, трудишься ради какой-то бессмыслицы. Дома его встречают враги, не уважают, не верят ничему, смеются над ним, считают слабоумным. Не видел он ни одного светлого часа, не испытал никакой радости. Вот какой была его жизнь до нынешнего дня…

Таковы примерно были мысли Матея Матова, вернее, проблески, обрывки мыслей, вихрем проносившиеся в его голове. Никто бы и не поверил, глядя на него, что в этом восковом, неподвижном теле могла родиться хоть какая-то мысль, — так беспомощен он был, распростертый на постели, так жалок, заброшен и никому не нужен. Резко заострившийся нос его совсем омертвел, — кровь, видимо, уже не доходила до него. И все же ему чудился запах ладана, которого, собственно, еще не было в доме.

4

Странное дело, Матей Матов ясно ощущал этот запах, он раздражал его, как нечто специально придуманное женой, чтобы мучить его. И он снова возвращался к злобным размышлениям о жене, — но теперь эти мысли неслись галопом, и ему никак не удавалось остановить их бег, построить из них аргументированный обвинительный акт. Жена представлялась ему в образе фурии с бичом в руках, подхлестываемый которым он должен был кружиться в медвежьем танце жизни. Роль его заключалась, казалось, лишь в том, чтобы следовать за женой в качестве ординарца, носить багаж и угождать во всем. Он был верблюдом, который вез ее через пустыню разочарований и довольствовался ничтожно малым количеством терновника или сухой коры. Мерещился ему и другой образ: он впряжен вместо лошади в красивую коляску, а она сидит в ней и подгоняет его кнутом: «Но-но, кляча!» — и он покорно плетется с высунутым языком по стремнинам жизни.

Возможно, думал Матей Матов, он не был бы так несчастен, будь у него другая жена, с молодых лет познавшая лишения, даже бедность, приученная к бережливости, экономная и благоразумная. Она незаметно умиротворяла бы его в минуты, когда в него вселялся зверь, воодушевляла бы в служебных делах, помогла бы выдвинуться, — вот какой представлял он себе идеальную супругу, бескорыстную утешительницу в его несчастной судьбе.

Так нет, он встретил именно этого вампира, который день и ночь высасывал из него кровь, эту безрассудную женщину, вечно нахмуренную, подозрительную, нетерпеливую, требующую, чтобы все ее желания исполнялись в тот же миг, ни на что не способную, совершенно не подготовленную к тяжелому подвигу жизни… И почему встала она на его пути, зачем только случились те чертовы маневры, и то жаркое, прекрасное лето, и нивы, и маки — будь они прокляты! С тех пор жизнь его пошла шиворот-навыворот, все ухудшаясь с каждым днем, пока не довела его до такого состояния… Вот она сидит с заплаканными глазами, ангелом назвать мало, невинная, как голубка, настоящая пресвятая богородица!

Она действительно сидела около него, сраженная неожиданным ударом, и смотрела на мужа с неподдельной скорбью. Если бы она могла прочесть его мысли, она поразилась бы их чудовищной несправедливости, убедилась бы в том, что такой несчастный, озлобленный человек и не может думать по-иному. Но она наивно предполагала, что хотя бы в свой последний час он осознал свои ошибки и готов раскаяться.

Она мысленно видела его у ног своих умоляющим о прощении за все те обиды и побои, что она вытерпела, и представляла, как великодушно прощает его. В голове ее всплывали одна за другой самые глупые, самые нелепые сцены: вот он выплескивает суп, сваренный не по его вкусу, швыряет на пол и разбивает чашку с кофе, приготовленным не по его рецепту, выбрасывает в окно подушку, потому что наволочка, видите ли, недостаточно чиста, замахивается на нее кочергой или метлой только потому, что встал не с той ноги… Деньги на обед даст в чае дня, — всегда он так делал! — а потом сердится, что не приготовлено вовремя. Тяжелый человек: ни складу, ни ладу. И так целых двадцать пять лет. О, боже, боже!

Она наклонилась к его уху и крикнула:

— Матей, как ты себя чувствуешь?

Он повернул глаза в ее сторону и посмотрел вопросительно — было ясно, что он не расслышал вопроса. Она повторила еще громче: