Избранная проза - [157]

— В лесу, господин.

— Но где, в каком месте?

— Не знаю, господин.

— Кто носит ему еду?

— Никто, господин.

— Не в твоих интересах скрывать…

— Что скрывать, господин?

— Если он сдастся добровольно, то, возможно, будет помилован, но, если мы его схватим, не миновать петли…

— Это царево дело, господин.

— Думай, что говоришь…

— Простые мы люди, господин…

Было ясно, что от нее не добьешься признания. Офицер прочел в ее глазах силу природного инстинкта, который прежде всего эгоистичен, а кроме того, неуловим. Но он не привык отступать, служба приучила его к настойчивости и изобретательности. Он умел воздействовать именно на природный инстинкт этих твердолобых горцев, умел направлять оружие на самое уязвимое место. Странным, однако, было то, что никто не знал убежища преступника, или, быть может, знали все, что и делало его неуловимым. Двое солдат сопровождали мать домой. Она шла со спокойным сердцем, как человек, вверивший свою судьбу провидению. Все происходящее казалось ей какой-то тяжелой болезнью — желтухой или горячкой, от которой добрые силы жизни так или иначе вылечат их.

Между тем день медленно уплывал к устью ущелья, на запад, и с востока, вместе с прохладой первых теней, хлынули темно-синие волны мрака. Высоко в небе плыли облака, края которых, обагренные скрывшимся уже солнцем, дорисовали пышные декорации вечера. И там, в лучезарном венце гор, куда солнце посылало свой последний поцелуй, находился ее любимый и храбрый сын.

Таким же образом были допрошены и остальные крестьяне, а также и Хатидже. Никто не мог сказать, где скрывается преступник. Молодая красивая жена его отрицала все со слезами на глазах, словно Молла Юмер менее всего посвятил ее в свои намерения. Она испытывала постоянную острую боль в сердце, ноги у нее подкашивались. Она отрицала, что видела его в последние недели, но по ее тону и смущению офицер понял, что это неправда. Мысль, что она может потерять его, что его у нее отнимут, лишала Хатидже самообладания. Если его схватят, уведут, это будет для нее настоящей бедой. Мир по ту сторону горизонта, по ту сторону гор, которые она видела каждый день и считала рубежом для всего живого, казался ей царством смерти, откуда нет возврата. Она выросла здесь, вместе с деревьями и травой, и так сроднилась с этой землей, что приходила в отчаяние при мысли о том, что ее могут вырвать отсюда. И потому, когда офицер заявил, что завтра утром он уведет ее с собой в город и будет держать там в качестве заложницы до тех пор, пока преступник не сдастся, перед ее глазами все поплыло. Кровь прихлынула к лицу, и две внезапно скатившиеся слезы застыли у нее на щеках. Запертая в одной из комнат, она оплакивала свою судьбу.

Офицер вышел и после новых безуспешных увещеваний отпустил арестованных крестьян и направился к дому преступника. Там все было подготовлено в соответствии с приказом: по лестницам и под навесом была раскидана солома, а сами лестницы облиты керосином. Оставалось чиркнуть спичкой, чтобы все запылало. Старуха сидела посреди двора. Склонившись к земле и подперев голову руками, она сипло и протяжно рыдала. Офицер подошел к ней, и начался новый допрос, новые угрозы. Но, потрясенная тем, что происходило на ее глазах, она ничего не слышала, не отвечала. Тогда офицер подал солдатам знак уходить, и сам вскоре последовал за ними. Оставшись в одиночестве среди наступившей ночи, старая женщина продолжала рыдать все так же протяжно и зловеще, как волчица, заблудившаяся в пустыне жизни.

4

Утром весь отряд вместе с Хатидже, босой, со сбившейся косынкой на голове, тронулся в путь. Солнце еще не взошло, но между вершин уже просочились яркие солнечные лучи и щедро заливали восточные склоны пурпурным золотом. Было прохладно и сыро; горная тропа вилась, как долгая человеческая жизнь, неровными зигзагами, то вверх, то вниз, среди бескрайнего зеленого царства деревьев. Офицер ехал верхом впереди колонны в молчаливой задумчивости, явно недовольный провалом экспедиции. Солдаты мерно шагали, взбодренные утренней прохладой, и красавица помачка[55] среди них казалась косулей среди хищных волков. Хатидже шла с тихой покорностью, воспринимая неизвестность будущего как испытание, ниспосланное небом.

Она проходила мимо знакомых мест, родников и мостов; пожелтевшие поля посылали ей привет; заросли сирени, где она пропадала каждую весну, манили ее к себе; светлые ручьи, в которых столько раз обмывала она свои запыленные ноги, разговаривали с ней на понятном и сладкозвучном языке. Она смотрела на холмы, где вместе с Юмером пасла отцовских коз в детские, безвозвратно ушедшие годы. Она чувствовала себя мученицей и была горда сознанием, что страдает за него; все ее мысли вращались вокруг одного — вокруг любви и связанных с ней злоключений. Хатидже словно выросла в собственных глазах. Она окидывала взором знакомые вершины, скалистые склоны, поросшие диким шиповником, скромные пастушьи хижины. Большие глаза, синие, с черными ресницами, жадно впитывали родные картины и пробуждаемые ими воспоминания, неизменно светлые и тихие.

Но постепенно ее охватило беспокойство. Изменились очертания гор, и река будто стала другой, более шумной. Перед ней были новые, незнакомые места, тянулась дорога, по которой она никогда еще не ходила. Сердце сжалось от мучительной тревоги, но она продолжала идти спокойно и уверенно, не обращая внимания на грубые, непристойные шутки солдат. Когда проходили через незнакомые села, встречные останавливались на обочине и глядели ей вслед с состраданием и любопытством.