Избранная проза - [66]

— Прекрасно написано! — сказал с восторгом франт. — Ведь, кажется, ничего, а прелесть! У этих светских людей все это так кстати, так прилажено — что значит манера! И, верно, красавица-с? — продолжал он, лукаво улыбнувшись…

— То есть не дурна, а впрочем…

— Ну-ну-ну, полноте скромничать! Из всего видно, что должна быть красавицей. Да иначе быть не может.

Ну, счастие вам-с, господин барон.

— Право, ничего нет особенного.

— Да уж вы, разумеется, не расскажете. А позвольте попросить еще трубочку.

Выкурив еще две трубочки и заметив, что нового ему нечего добиваться, франт раскланялся, улыбнулся и отправился прямехонько в аптеку. Там, по-видимому, все было тихо и благополучно. Шарлотта Карловна сидела у окна и смотрела, не идет ли кто по улице, а Франц Иванович в демикотоновом халате читал старую немецкую газету.

— А я сейчас от барона, — сказал франт. — Какой славный молодой человек!

Шарлотта поспешно к нему обернулась; Франц Иванович кивнул головой.

— Да, человек, кажется, хороший!

— Просто чудо, что за малый! И откровенный, веселый какой! Вообразите, мы уж с ним совершенно подружились.

— Право?

— Знаете что, только, пожалуйста, это между нами: он мне признался, что у него в Петербурге есть кое-какие знакомства — понимаете?.. Гм…

— Неправда! — воскликнула, побледнев, аптекарша.

— Неправда? Вот хорошо! А как же я сейчас читал письмецо… Ну уж письмецо! Нечего сказать, прелесть!

— От женщины? — спросила Шарлотта.

— От кого же? Да еще от какой!.. Он мне сам признался, что красавица — понимаете? Столичная красавица, не то что наша какая-нибудь уездная.

— А что ж она пишет? — спросил Франц Иванович.

Аптекарша вся обратилась во внимание и старалась отгадывать то, чего не могла понять.

— Вот в том-то и штука, что пишет. Только, смотрите, чур не пересказывать. Мне-то показано под большим секретом.

— Хорошо, скажите только.

— Во-первых, — сказал таинственно рассказчик, — несколько слов я не понял… Что значит конвенансы?

— Приличия, — сказал аптекарь.

— Ага, вот что! А барон-то, кажется, с дамами мастер своего дела. У! Как они к нему пишут.

— Да письмо… письмо, — сказала умоляющим голосом аптекарша.

— Как бы припомнить… да… «Я не знаю, как спасти конвенанс…», то есть, известное дело, приличие, «но я предаюсь удовольствию к вам писать. Зачем вы уехали?.. Я о вас плачу… Вы лев…» Вероятно, он с ней поступил неделикатно… «То ли было в старину… Там ходят львицы с своими детьми. Поедемте за границу, там мы будем счастливы…» А?.. Каков?.. Не в бровь, а прямо в глаз, просто похищение!.. Да то ли еще. «В вашей провинции должны быть ужасные карикатуры…» Это о нас, кажется… Неучтиво немножко, да ничего… «Приезжайте поскорее, чтоб было чему посмеяться, а женщины и чепчики у вас там, верно, преуморительные. У других женщин есть свои вздыхатели. Но я вас ожидаю. Не влюбитесь в жену какого-нибудь монстра…» Что такое монстр?

— Чудовище, — сказал аптекарь.

— Это уж я не знаю, на чей счет сказано. «Мы все вас ожидаем…» Каково? О нем там плачут… а он живет себе у нас в уездном городе, как будто наш брат какой; вас иногда навещает, а со мною очень дружен…

Быть может, франт распространялся с особым удовольствием о мнимых победах барона, досадуя на явную наклонность аптекарши, только рассказ его имел странное окончание. Франц Иванович отозвал его в угол и попросил не посещать более его аптеки, а Шарлотта, бледная, расстроенная, все сидела еще у окна, но не смотрела более на улицу и не двигалась, не говорила, как будто потерянная, в самых грустных размышлениях.

Франт поворчал немного и пошел к исправнику, а оттуда к судье рассказывать содержание прочитанного им письма.

VII

Бедная Шарлотта не могла сомкнуть глаз целую ночь. Что она? — бедная, необразованная, ненарядная, порою прачка, порою кухарка, аптекарша, провинциалка перед блистательными дамами в перьях и кружевах, с которыми знаком барон, — минутная забава, игрушка от скуки. Еще и за то ему спасибо, что он снизошел до нее и соблаговолил вымолвить ей несколько ласковых слов. Но все это было шуткой. Где ему любить аптекаршу: он любил даму, у которой на голове брильянты, а на руках браслеты. Она пишет к нему письма; она ожидает его с нетерпением; а как он вернется, то-то они будут смеяться над аптекой, над аптекаршей и над нежной страстью середи ревеню и хины!

Ревность, жгучая ревность начала душить Шарлотту. «Да, — шептало ей воспламененное воображение, — он любит другую… Она не так хороша, как ты: у нее нет ни свежести твоей, ни яркого твоего румянца, ни твоих густых локонов; но мужчины этого не замечают. У нее все роскошь и изобилие, у тебя все бедность и недостаток; у нее цветы в комнате, цветы на голове, везде цветы во время зимы и осени, во время целой жизни; у тебя, вокруг тебя грустные принадлежности твоего сословия, медные деньги, сальные свечи, уездная жизнь, запах аптеки, лохмотья и одиночество… Тебе ли любить знатного господина, которому, как он ни старайся, должна быть противна твоя нищенская жизнь?.. Разве ты забыла, разве ты не заметила, как при виде вашего недостатка чело его хмурится и на устах его выражается презрительная улыбка? А ты, послушная раба, ожидаешь только взгляда, взгляда сострадания, а не любви; и ты забыла свою гордость, достоинство твоего пола, чтоб сделаться посмешищем богатой женщины и предметом шалости светского человека, который всегда презирал твою бедность и постыдился быть счастливым с тобою».