Избранная проза - [154]

На дворе метель бушевала, с ожесточением рвала ставни и разыгрывалась во все степное раздолье, но офицер о ней и не думал. С ним было несколько провизии: он предложил поделиться ею с товарищами заточения. Образовали на скорую руку ужин. Капитан вытащил замороженную индейку. Уселись около стола.

Завязался общий разговор, довольно незначительный.

Капитанша рассказывала, как будут смеяться в Петербурге у княгини Шелопаевой, когда узнают, что она, с детства привыкшая к тонкому обращению, оставалась несколько часов в крестьянской избе. При этих словах офицер невольно взглянул на свою соседку: легкая улыбка едва заметным мерцаньем пробежала по ее чертам.

Они поняли друг друга.

— А вы были в Петербурге? — спросил он.

— Нет.

— И не поедете?

— Нет.

— Отчего же?

— Я замужем.

Офицер потупил голову. «Как, зачем она замужем? Кто просил ее выходить замуж?» Ему стало неловко и досадно. Он продолжал:

— Отчего же вашего мужа нет с вами?

— Он в деревне; он выезжать не любит.

— Как же вы теперь?

— Он отпустил меня с бабушкой в Воронеж, на богомолье.

«Хорош вожатый!» — подумал офицер, глядя на старушку, которая что-то бессмысленно жевала.

— И вы живете всегда в деревне? — спросил он снова.

— Всегда…

— Безвыездно?

— Безвыездно.

— Помилуйте, да там скука, должно быть, страшная.

Она слегка вздохнула.

— Что ж делать, привыкнешь.

— Да как же вы время проводите?

— Да так, как обыкновенно в деревне.

— Да что ж вы делаете?

— Да почти ничего. Занимаюсь хозяйством, вышиваю, читаю.

— У вас детей нет?

— Нет.

Офицеру это было не противно, а почему — бог знает.

— Что ж вы читаете?

— Что случится. Французские книги, русские журналы…

Офицер поморщился.

— Вы люди светские, — продолжала она, улыбаясь, — не понимаете отрады чтения. Книга — это товарищ, это верный друг. Попробуйте прожить в деревне, поживите, как я, тогда поймете, что такое книга. Да без нее просто бы, кажется, можно с ума сойти. Вечера-то, знаете, длинные; деревня наша в степи; соседей нет, а если и бывают изредка, то все такие, что лучше бы их вовсе не было.

— Ваш муж охотник?

— Да, мой муж очень любит охоту. Да, впрочем, в деревне надо же иметь какое-нибудь занятие.

— А позвольте спросить: муж ваш человек молодой?

Она невольно рассмеялась.

— Нет, — сказала она, — да что о нем говорить.

Скажите-ка лучше, вы как сюда попали?

— По делам.

— Надолго?

— Нет, я спешу к брату на свадьбу.

— Вы будете шафером?

— Разумеется. Я даже очень спешу… то есть очень спешил…

— А теперь не спешите?

Офицер нежно на нее взглянул.

— Теперь я вас встретил.

— Бабушка, — сказала молодая женщина, — я думаю, метель утихла, можно бы ехать…

Старушка не расслышала. Присутствующие отозвались, что прежде утра и думать было нельзя о продолжении пути, а что следовало подумать о ночном отдохновении. Наступила глухая полночь. Всех клонило уже ко сну; все более или менее поглядывали с завистью на кровать. Но в подобные минуты голос справедливости всегда торжествует. Общим приговором положено предоставить кровать слабейшим членам случайной общины, то есть старушке и девочке, которая, накричавшись вдоволь, спала уж где-то в углу. Как сказано, так и сделано. Старушку уложили. Она поохала, пошептала, покрестилась и заснула. Купцы расположились на диванчике и на лежанке и вскоре звучным дыханьем объявили, что уж перешли в невидимый мир сновидений.

Капитан расположился на сундуке. Капитанша, сестра ее и черноокая красавица легли поперек дощатой кровати. Под головы положили им подушки, к ногам придвинули скамейки. Капитанша легла с одного края, молодая женщина с другого. Между ними расположилась зрелая девушка. Офицеру оставался стул, который как будто нарочно стоял с хорошего края. Он сел. Все это происходило самым естественным образом, как будто вследствие какого-то безмолвного условия. В комнате воцарилось молчание, прерываемое только стуком маятника, дыханьем спящих и воем метели. Странное кочевье освещалось одной сальной свечкой, с которой от времени до времени неустрашимый капитан снимал решительно пальцами. Но вскоре это занятие его утомило: он свернулся кренделем и заснул взапуски с купцами. В комнате замелькал томный красноватый полусвет. Все заснули, кроме офицера, который шепотом разговаривал с своей соседкой, и старой девы, которая подслушивала их разговор с желчным любопытством.

— Я виноват перед вами, — говорил офицер, — я сказал глупость. Вы, кажется, на меня рассердились.

— Нет, я не рассердилась. Только я женщина не светская, я не привыкла к подобным любезностям. Оно забавно, может быть, с одной стороны, но, с другой, и не дурно, потому что мы не умеем играть словами и говорим только то, что чувствуем.

— Да, и я говорю то, что чувствую.

— Перестаньте, пожалуйста. К чему это? Мы с вами встретились случайно, сейчас расстанемся, никогда не увидимся — нехорошо. Я знаю, вы смеетесь над уездными дамами, и Пушкин над ними смеялся… И подлинно, есть много в них смешного, но, может быть, в то же время много и грустного. Подумайте, — продолжала она, как будто говоря сама с собой, — что такое судьба женщины молодой, знающей только по книгам, что есть хорошего в жизни? Муж ее в отъезжем поле. Он, может быть, человек хороший… Да все не то: скучно в деревне… и не то что скучно, а досадно, обидно как-то. Все жалеют об узнике в темниц»; никто не пожалеет о женщине, с детства приговоренной к вечной ссылке, к вечному заточению. А вам весело в Петербурге?