Избранная проза - [124]

Ханна хрипло рассмеялась.

— Вряд ли это окажется для вас лакомым блюдом, — сказала она тихо. — Это дата, день, которого я никогда не забуду. Летом нам пришлось покинуть город, я имею в виду летом сорок пятого. Далеко за Нейсе я не ушла, потому что Манфред, мой сын, переболев одной болезнью, сразу заболел другой. Нас приютил один крестьянин, он пустил нас в кухню, где готовили корм скоту. Жили буквально на бобах и при лучине. Манфред спал в корыте, из которого некого было кормить — свиней давно съели. Я накрывала мальчонку лошадиной попоной. Его так трясло, что корыто могло перевернуться. Я подкладывала под корыто поленья. Я не знала, чем он болен — корью, скарлатиной или сыпным тифом, я только выла и думала, что сын умирает. Мы жили не в деревне, дома были разбросаны по лесу, и врач не успевал обойти всех. Но мой Альберт нашел нас. Распахнулась дверь, и вот он стоит на пороге. Отощавший, щетина до глаз. И глаза не карие, а желтые. Я повисла у него на шее. «Как ты только нас нашел?» Он махнул рукой, на горле заходил кадык. Но начал рассказывать. Как отступал с фольксштурмом сначала в Саксонию, потом в Богемию и, наконец, в Баварию. «Ты не думай, я и выстрела не сделал, мы только драпать успевали». А когда стали расходиться, он не знал куда. Пошел наугад, все время на восток. Шел ночью и днем, больше ночью. Подался в Гёрлиц, к брату, но тот знал не больше, чем служба розыска пропавших. Только то, что мы живы. Он пошел от брата на север, к Хайде. И спрашивал, спрашивал по дороге. И набрел на след — через четыре недели поисков. «Какое у нас сегодня?» — спросил Альберт, завалился на подстилку и сразу заснул. Двадцать четвертое, взвыла я от счастья, сочельник! Но он уже спал. Тогда я провела пальцем по печной заслонке и написала дату сажей у него на лбу.

— Не может быть! — У господина Зайферта отвисла челюсть.

— Истинная правда, — сказала Ханна примиренно, — сегодня это кажется невероятным, но тогда… На следующий день появился и врач, крестьянин дал ему за лекарство репы, Манфред выжил.

— Видите ли, — произнес господин Зайферт, задумчиво поглядев на пустую бутылочку, — видите ли, нам здесь так не досталось. Ну бомбы, голод. И тут в городе люди мерли как мухи. Но кто оставался в живых, оставался по крайней мере дома. Тогда я держал лавку в пригороде. После налета одни обломки и пепел. Я разбирал их полдня, толкал тачку. Но вечером был на праздничном богослужении, я ведь пел в церковном хоре. В сочельник даже глинтвейн сварили, я выменял спиртное на табак. Старые запасы, вы понимаете. Главное, мир, думали мы, только бы мир… Да, сорок лет прошло.

— Сорок, — повторила задумчиво Ханна, взяла билет и перечеркнула эту цифру. Господин Зайферт кивнул, но ничего не сказал. Может, его внимание снова отвлек Руди. Тот продолжал размахивать руками, но в постоянном послании, которое его дрожащее колено передавало столу, очевидно, появилась новая нотка. Господин Зайферт расслышал ее: он отправился за новым шкаликом.

— Еще один, — сказал он.

— Ни в коем случае, — неправильно истолковала его Ханна, — у меня уже кружится голова.

— Я имею в виду номер, — сказал господин Зайферт.

Ханна задумалась, потом решительно произнесла:

— Тридцать девять.

Господин Зайферт вытер пятно со стола и переложил и без того аккуратно сложенные пачки сигарет.

— Тридцать девять, — повторил он, — близковато к сорока. Впрочем, почему бы и нет? В таких случаях многие ставят на семерку. Или на тринадцать.

— В каком случае?

Господин Зайферт хитро прокладывал путь к цели.

— Когда ничего другое не приходит в голову, — ответил он. — Семерка всегда хороша. Но тринадцать? Роковое число! И сколько же народу испытывает на нем свое счастье! В жизни они себе сумасбродств не позволяют. Держат ноги в тепле, голову покрывают. Но как только поманят миллионы, начинается азартная игра в риск. Ну, мне-то все равно. Хотя, признаюсь, тридцать девять мне симпатичней.

Ханна попалась в ловушку.

— Я и азартная игра? — возмутилась она. — Что вы обо мне думаете? Каждая моя цифра имеет значение. Я помню, как сейчас: примчалась Валли, наша деревенская продавщица, и кричит: «Скорее, телефон, Манфред звонит!» Что-нибудь случилось, — мелькнуло у меня, и я бросилась за ней, как была, без платка и в фартуке. «Ничего страшного, успокойся, — говорит сын, — я же слышу, как ты задыхаешься. Андреа приболела. Ангина или простуда. У нее температура. Не такая высокая — тридцать девять. Мы надеялись, она понизится, ведь мы собрались на Черное море. Врач запретил брать ребенка с собой. Поездка пропадает… Может быть, ты сможешь…» — «Конечно смогу, говорю, — поезжайте. Жаль, что Андреа не покупается в море, но я рада, что поживу с ней. Не за кем мне больше ухаживать с тех пор, как Альберт… твой отец под землей лежит». — «Тебе придется приехать к нам, мама, — говорит Манфред, — у Андреа тридцать девять, ей нельзя из дому». — «Понятно», — говорю. «Но только выезжай сразу, самолет улетает утром. Мы надеялись до последнего, ждали, что температура спадет». — «Сынок, — говорю, — не беспокойся, я выеду с первым поездом». Он успокоился, читает расписание, а у меня, овцы такой, теперь и мысли другой в голове нет, как о деньгах. «Ты что-нибудь получишь обратно, если Андреа не полетит?» — «Посмотрим, — говорит Манфред, — врач дал справку. До скорого».