Избранная проза и переписка - [51]

Маша сделалась необычайно популярна в гимназии, ей страшно завидовали и дразнили, что у ее жениха — парик.

А Маша смотрела на кудрявого Кокочку и говорила:

— Я и за нищего могу замуж выйти, если полюблю. Дедушка деньгами не дорожился, и я не дорожусь. Мы в семье чтим его заветы. Американец предлагает мне написать книгу о дедушке.

Приезжала еще ирландка из Христианского Общества Молодых Людей. Растрепанная, на плоских подметках, разумеется тоже с аппаратом.

Загжевский ставил свечи в церкви, и это ее потрясло. Зеленые холодные глаза его показались ей райскими. И, не зная, что мы давно считаем его внешность ангельской, она самостоятельно открыла это.

Она была молода и фанатична.

Загжевский записался в общество христиан. Моя сестра сделала то же самое и стала пить чай у Загжевских почти ежедневно.

Ирландка раздражала меня почти месяц подметками, духовной близостью с Загжевским, чаями.

И после ее отъезда чаи у Загжевских продолжались. Загжевский и моя сестра подружились и стали ездить довольно часто на христианские съезды, где им бывало весело.

— Утром — церковь, — рассказывала моя сестра, — потом купанье или вишни собирать, потом лекция о Достоевском. Младший Загжевский встает на лекции и говорит: «У меня много мыслей по поводу, но мало слов». Потом, глядь, опять церковь. Загжевский все равно, как тут, свечи ставит. Потом — сниматься. Потом — еще докладчик. Дура ты, что не записалась.

А я, увидя отход Загжевского в неожиданную сторону, как бес перед заутреней, тосковала и старалась не верить духовному просветлению Загжевского.

* * *

Ах, сколько их приезжало к нам. Сколько раз вносилась в наши ворота пара вороных и лаковый экипаж. Сколько раз мутилась наша будничная жизнь из-за них, сколько раз мы отвечали бритому любопытному лицу в очках:

— Родилась в Киеве, ничего не помню. Двоюродного брата расстреляли.

Хочу стать писательницей. Достоевского читала. Чехам — благодарна. Гимназию — люблю.

Из знатных иностранцев самым привычным гостем был у нас ревизор из Праги, чех Лакомый. Он нас знал хорошо и никогда ничего не спрашивал на личные темы.

И все-таки каждый раз в лагере царило волнение, когда он приезжал. Мы при нем ходили тише воды, ниже травы и совсем не рисовались своими русскими душами.

При мне он приехал в первый раз в тот несчастный день, когда шестиклассник Загжевский убежал вечерам погулять с товарищем за лагерь. И вот что из этого вышло.

Из этого вышло нехорошее. Утром, честь честью, въехал в ворота лагеря экипаж, нас еще раз предупредили, как себя нужно вести перед чехом, мы почистили ботинки, понадевали воротнички, выучили уроки. В гимназии воцарилась торжественная подтянутость. Все правила соблюдались. Ревизор поначалу остался доволен.

Но в первый же вечер ему захотелось пройтись за лагерь с директором, под каштаны у футбольного поля. И тут они встретили двух, учеников, которые тоже вышли прогуляться. А это было очень строго запрещено; для выхода за лагерь вообще полагалось иметь отпускные билеты, а вечером и отпускных билетов не полагалось.

Но была весна, ученики пролезали в дыры проволоки, окружающей лагерь, как ужи, и смотрели на звезды через переплет ветвей в аллеях, говорили о будущем, о любви, о России и о мелких делишках.

— Стой, — крикнул директор, увидев казенные гимнастерки.

Загжевский был с товарищем Матрониным (не путать с Морковиным), Загжевский побежал в сторону, а Матронин остался на месте.

Загжевский был опознан, а Матронин за мужество — прощен. Ревизор потребовал, чтобы Загжевского посадили в карцер.

Сегодня! Сейчас! Сию минуту! Причем на три дня! Не меньше!

Моего хрупкого, нервного, красивого героя бросили в полуподвальное помещение с решетчатым окном. Отсидев на уроке, Загжевский шел, невесело смеясь и неостроумно отшучиваясь, в свою яму и садился на скамью. Воспитатель, запирая его, напоминал ему: не разговаривать с проходящими мимо окна, не делать вид в окно, что ему весело. Не дай Бог увидит ревизор. Думать о своем дурном поступке и впредь больше не огорчать своих родителей.

Три дня сидел в карцере Загжевский, три дня в лагере оставался ревизор.

Напротив карцера, в том же полуподвале, через коридорчик, помещалась гимназическая лавочка, где продавались сласти, можно было выпить какао, узнать новости и иногда повеселиться.

Например, известен случай, когда Стоянов в этой лавочке на пари ел двадцать пять пирожных. Гимназический поэт Стоянов пришел держать свое пари на большой переменке после второго урока, за и ним шли барышни, хохочущие от восторга, зрители и держащий с ним пари мрачный одноклассник, мечтавший заработать 25 крон.

Стоянов утром не пил кофе и не ел булку, он пришел натощак. Пирожные были выбраны крупные и тяжелые: зеленые, розовые с орехами, мутно-белые кремом. Стоянов съел лихо пять пирожных и закурил папиросу.

Хозяйка лавочки смотрела настороженно за грубым уничтожением товара. Она отчасти боялась, как бы какой-нибудь преподаватель не забрел случайно на эту оргию и не закрыл бы ее лавочку вообще.

Стоянов съел еще пять пирожных и вышел подышать воздухом. Он был бледен, на высоком его лбу выступил пот.