Избранная проза и переписка - [44]

Я на льду голубеющем буду

Это звучное имя писать.

Я пойду за тобою повсюду,

Я тебя буду вечно искать.

Я познакомилась с Загжевским так: по задней аллее лагеря катились на санях. Выделялись сани «громовой», на которых ученики лежали, как дрова, — накрест; ученики ухали с бесшабашностью и, если бы не ловкий поворот около скотного двора, погибали бы запросто, налетая, как таран, на ворота того же скотного двора или на стену черного сарая, направо. Мы с сестрой катались на чьих-то легковых саночках, мы банально упали в снег, и, барахтаясь в сухом и пышном снегу, я увидела моего старшего брата и рядом с ним вроде как северное сияние — Загжевского.

Он смеялся, он говорил моему брату: «Посмотри». Он остро поднимал воротник пальто. Он сжимал у горла шелковый шарфик, белый в стальную полоску.

Моя сестра от восторга бросила в него снежком и подбежала познакомиться. Он, вытирая лицо белым платком, подал ей руку и сказал моему брату;

— Вас, кажется, четверо. Кажется, еще одна сестра, где она?

Как танк, шел мимо нас «громобой». Визжали дети. Сновали воспитатели, поворачиваясь на анонимные снежки. Но в моем сердце стояла тишина храма, дворца, музея.

— Очень приятно, — сказал Загжевский. — Надо было поступить в наш класс. У нас весело. Я танцевал с одной вашей одноклассницей, Татой Мордах, с ней очень приятно танцевать.

Мама зовет, — сказал младший Загжевский старшему, подходя. — Иди сейчас же домой. Не кривляйся тут с девчонками. Отдай мне мой пояс.

Вечером ко мне в дортуар зашла моя младшая сестра. Она была мокра от снега и взволнована. Из-под огромного, как колесо, берета, она ухитрялась вытащить себе на лоб несколько небольших волосиков, она крикнула мне:

— Что же это такое? Разговаривает свысока, думает, что граф, кривляется, как свинья на веревке. Уверяют, что пудрится на вечерах. Ну его к черту!

— Тише, — сказала я, — тише, не ори. Он — скверный мальчик. Бог с ним.

— Ах, — вздохнула моя сестра. — Бывают же такие мальчики на свете. Мальчики, как на картинке. Говорит мне «вы», кланяется вежливо, страшно раздражает.

* * *

Весной умер преподаватель математики, Газалов.

Он умер в середине последней четверти, и его смерть дала возможность части нашего класса перейти из четвертого в пятый.

Газалову была смешна и противна наша жалкая аудитория. Он, между прочим, раньше преподавал математику в Пажеском корпусе и поэтому хорошо знал моего двоюродного брата.

Когда я сдавала у него вступительный экзамен в квартире с образами и царскими портретами, он пренебрежительно выслушал мой лепет и сразу решил так:

— Ставлю вам три, потому что другие отметки — хороши. У вас есть память, это — яд для математики. Ваш двоюродный брат никогда ничего не знал.

Мы боялись Газалова, как огня. Седой, видный, усатый, стройный, он смотрел на нас из-под бровей в три пальца и кричал на нас страшно. Перед концом третьей четверти «неудовлетворительных» отметок уже никто не считал, все исхудали и, уча урок, ни на что не надеялись. Последнюю возможность исправления четвертной отметки Газалов нам дал в помещении культурно-просветительного кружка, однажды после уроков.

Туда поплелись многие. Была и Тата Мордах, и Порохонская Милица, и Катя Троицкая, и Муся Савицкая, и Лиля Балабина, и Кугушев-Татарской, и мой брат, и Писарский. В помещении кружка пахло воском — там фабриковали свечи для церкви. Висел портрет Пушкина и изречение президента Масарика, в рамочке: «Правда побеждает». Тут же стояла принесенная из класса доска и высился Газалов, заложивший руку за борт серой шинели: грозный, каменный.

Мы проходили тогда начало геометрии: ерунду о смежных углах, о сумме внешних углов, какие-то аксиомы, теоремы, недлинные формулы.

Никто не исправил себе отметку. Покрикивая, Газалов выгонял нас по очереди. И мы уносились, трепеща, ругая его шепотом, ненавидя.

Четвертая четверть началась скверно. В лагере даже сточные канавки, и вот именно канавки, вопили о весне талыми водами, травой, одуванчиками. Весна была не такая, как в Турции — настоящая. Никаких там фиг, олеандров, кипарисов, гранатовых деревьев. Дрожали березы, серели клены, зацветали кусты черемухи, бузины, много обещала сирень. Ах, как тяжело давалось образование.

Загжевский уже не носил пальто. Он носил поддевочку, был всегда простоволос, смеялся, звенел на весь лагерь. Вскоре он начал носить носки, но колени его никогда не были разбиты, как буквально у всех мальчиков. Он кое-что вскользь рассказал мне о своем детстве, о тете Кате, о каких-то каруселях. И, вспомни карусели, хохотал, откидывал голову, и челка его блестела на солнце. Я представляла его себе верхом на деревянном белом лебеде и когда-то, потом, об этом написала:

Ангелы беспомощно трубят

Над дверями белого органа,

Чтоб вернулись лебеди назад,

Чтобы побоялись урагана…

Весенний ветер играл его волосами, зеленые глаза темнели, но не теплели, я сходила с ума от счастья, потому что он существовал воочию. В старшем бараке девочек говорили об университетах, замужестве, о детях, там никто не знал об ослепительном существовании пятиклассника Загжевского. В нашем бараке говорили, что он кривляется и хорошо танцует, но что он самый замечательный во всей гимназии и что он говорит загадочно, не замечали…