Избранная проза и переписка - [41]

На пароходе русские дамы подвязали себе волосы яркими шарфами и забыли русский язык. Они сновали по коридорам, куря, хохоча, пели «Маделон» и Марсельезу. На палубе стоял Алексей Толстой и смотрел из-под кепки на море. Я думала, что он — Лев Толстой, и, налетая на него, делала реверанс. Марсель Дюран был тут же, среди поющих русских дам. Он замахивался на русских матросов револьвером, приносил нам консервы в круглых голубых банках, подавал советы, как лечиться от повальной болезни «испанки», пользовался успехом, как никогда…

И вот вошли в Босфор. Начиналось изгнание, но было весело. Греки на каяках под бортом парохода вели себя шумно и возбужденно. Из иллюминаторов и с палубы к ним на веревочках в шляпах спускали романовские, украинские и прочие деньги, а они давали за них, по своему усмотрению, серые хлебцы, щепотку маслин, сыр-брынзу, тонкие бублики, странные фрукты.

— Цареград, — сказал один русский бородач, крестясь на мечети. — Вот она, Олегова мечта. Смотри, девочка, и запоминай.

Я тоже перекрестилась и запомнила навеки: Босфор, Золотой Рог, Башню Девы, мост, соединяющий Галату со Стамбулом, назойливый говор грехов под бортами и прозрачные растерянные глаза дамы с повязкой на лбу, вдруг замолчавшей совсем, вдруг почему-то забывшей на минутку и французский язык, и Марселя Дюрана…

* * *

На Принцевых островах в Мраморном море жизнь пошла, как на даче. Образование еще раз отложили до осени. Берег кишел русскими детьми в пикейных платьях и няньками, все качавшими головами.

Американцы открыли русский детский клуб, где мы играли в чужеземные игры и пили какао, а Алексей Толстой пил вино на пристани и что-то обдумывал.

Ревели ослы, раки-отшельники растопыривались на камнях, волны прибивали к ногам гуляющих дохлую круглую овцу, пел турок, клялся грек, сновали французы, и ребенок в пикейном платье, ошалев от впечатлений, спрашивал няньку, показывая на меня пальцем: «А это что такое?» А нянька отвечала, вздыхая: «А это — турецкая девочка. Бог с ней. Ходят тут черномазые».

Ну что ж… Родственники открыли ресторан, прогорели. Еще раз открыли ресторан, уже в Цареграде, и в погоне за образованием начали отдавать нас туда-сюда в русские эмигрантские школы, где ничто не налаживалось и все расползалось. В школе «Маяк», патронируемой теми же американцами, процветали скаутизм, авантюризм и ранняя влюбчивость. Вундеркинд Дубенский, скрипач десяти лет от роду ухитрился подраться на дуэли. Мальчик Панкратов сделал предложение моей двенадцатилетней кузине, а когда она ему отказала, зарыдал и пожаловался на нее школьному священнику. Петя Неттельгорст поступил в тайную организацию «Всесильный», которая употребляла его для выслеживания большевистских агентов. Лида Гулеско танцевала «босоножку» по ресторанам и говорила моему старшему брату: «Ах, оставьте, ах, грубиян, ах, изменщик».

Мы уже все приобщились к политике, и про нас была заметка грустного содержания в газете «Presse du Soir», издаваемой на русском и французском языках: «Дети сегодняшнего дня».

* * *

А там хлынула Белая армия из Крыма, на Босфоре стал «Лукулл», и мы после уроков ходили смотреть на Врангеля, который будто бы стоит на палубе и отдает честь.

Русские школы стала разбухать от приютов, корпусов, институтов, доучивающихся военных. Где мы не побывали, чего мы только не повидали!

В приюте «Американские друзья — русским детям» (вывеска на воротах — вязью) мы ставили «Бориса Годунова» всего, целиком, а в первом раду зрителей сидел Врангель и смотрел устало и рассеянно.

Я ни в кого не влюблялась больше, я тоже устала от всего, но писала стихи и мечтала, как множество моих русских сверстниц, стать балериной. В английском клубе, в три часа ночи, я танцевала «Жрицу огня» и продавала хризантемы матросам.

Англичане били турок на улицах, греки пели: «Зито, зито, Венизелос», русские беженцы потянулись в Берлин.

Путь к Загжевскому и к образованию был тернистый. Я с сестрой находилась в приюте «Соединенные Штаты — русским девушкам» на острове Протии в то время, когда новорожденная Чехословакия решила дать потерпевшим славянам настоящее образование, среднее и высшее. Со всеми правами, со всем комфортом.

* * *

Мы ехали в Прагу, в 1923 году, четверо человек детей, собранные ненадолго опять в семью, и разговаривали между собой в коридорчике вагона.

— Еще хуже будет, — говорил мой старший брат. — Всегда бывает хуже и хуже.

— А я поступлю в школу, — говорил мой младший брат, худенький и крошечного роста, перенесший одну за другой множество опасных болезней. — В первый раз в школу поступлю.

— Я три раза в первом классе была и четыре раза — в старшей группе, — сказала моя младшая сестра, бритая, как каторжник. — Я скажу, что хочу во второй класс. Хоть бы, что ли, макаронами нас не кормили.

А я вяло вспоминала бесконечный ряд поступлений в разные школы, «проверочные экзамены» от первого до четвертого класса, подругу-черкешенку Зурьян, танец «Осенние листья», свои первые стихи, напечатанные на ротаторе в школьном журнале «На досуге»:

О, прощайте, мечты, о, прощайте совсем,

Вы прошли, веселя и печаля…

А над старостью, смертью и будущем всем