Избранная проза и переписка - [3]

— Разрешите представиться, — вдруг забормотал Марусин друг и нелепо фатовато подхихикнул. — Зовут меня Веньямин Сергеевич. Горошков моя фамилия.

Маруся стояла у дверей, до нее все еще доносился стук на лестнице и пыхтенье.

— А как детей, значит, звать? — спросила она вяло.

Сестра громко всхлипнула.

— Лилечка их звать, — ответила она, — и Федор…

ВИЛЛА «НАДЕЖДА»

Когда инвалид Евгеньев возвращался вечером с работы из Парижа в свое загородное жилище, он проходил каждый раз мимо русской виллы «надежда» и останавливался у забора поговорить с ребенком.

Это был ребенок пяти с половиной лет. Он ходил босиком и смотрел строго. Он был требовательный и настойчивый, и хотя у него, по-видимому, вначале не было никаких игрушек, он мог вдруг захотеть, вот именно, луну. Это был одинокий ребенок, и потому Евгеньев с ним разговаривал по четверти часика по вечерам или даже иногда днем, когда бывал свободен. Он думал, что делает это из жалости или от собственного одиночества, но потом оказалось, что он этого ребенка, неизвестно за что, очень любил. Первый их разговор был такой:

— Ты русский мальчик? — спросил Евгеньев.

Ребенок подошел к забору и медленно влез на приступочку, держась за угловой столбик. Он осмотрел левый пустой рукав Евгеньева и сказал дерзко:

— У тебя одна рука, а у меня две. Но моя рука для тебя была бы всё равно слишком маленькая.

— Не нужно мне твоей руки, — сказал обиженно инвалид, — владей на здоровье. Это маму зовут Надеждой?

— Маму зовут Надя, — ответил мальчик, — а меня — Симеон, а папу — Дима.

Вилла была маленькая и странная. Ее, видимо, задумали как русский барский дом, но потом денег не хватило, что ли. Терраса, очевидно, годилась только для сушки белья, и в комнатах, должно быть, было сыро. На калиточке сверху стояло названье: надежда — с маленькой буквы, и номер — девять.

— Мне тоже будет девять лет, — сказал Симеон и плюнул в Евгеньева. Впрочем, сейчас же оказалось, что он плюнул не в него, а в русского мальчика, шедшего из детского сада. Мальчик был чистенький, в фартучке французского образца и вроде как бы в дворянской фуражечке.

— Подожди, попадешь ты к нам в школу, — крикнул мальчик, подходя к забору сзади Евгеньева, — там таких, как ты, по углам держат.

— Не ссорьтесь, деточки, — забормотал Евгеньев, сталкивая ребенка с приступочки во дворик, — это же бог знает что вы делаете.

Школьник отошел в сторону и засвистел. Симеон запрыгал от злости и запел «Маделон». Школьник, перебивая, запел крикливо, как, вероятно, пели в школьном хоре, про лягушонка. Из окна выглянула женщина в синей повязке на волосах, бледная, сероглазая и очень сердитая.

— Сеня, — закричала она, — иди сюда, негодяй.

Евгеньев поклонился и сконфузился. Дама махнула рукой и скрылась. Но так как на террасе она потом не показалась, сцена, почти без перерыва, продолжалась дальше.

— Я хожу уже к вам в школу, — сказал Сеня хвастливо, — и по углам не стою.

— Только на Закон Божий ходишь, — ответил школьник, — и к батюшке подлизываешься. Симеон, — передразнил он кого-то басом. Сеня подумал.

— Я не подлизываюсь, — шепнул он в сторону Евгеньева, — я верующий.

— А кто ругается? — спросил школьник. — Нет, ты скажи, кто хуже всех ругается?

— А кто один из всех знает «Верую до будущего века, аминь»? — крикнул Сеня.

Евгеньев растерялся и ушел. Но с тех пор Симеон поджидал его сам у забора. Он, вероятно, мог бы вдохновить Нестерова, этот грязный босоногий мальчишка. Особенно когда играл на поганой дудочке с несколькими дырками и смотрел вкось из-за забора на лес. Евгеньев дарил ему шоколад, просил не ругаться и все посматривал с опаской на окна. Надя показывалась редко. Один раз она вышла на дорогу, резко хлопнув калиткой, и было в ее серых глазах и черной лисе, падающей с плеча, что-то такое, отчего у Евгеньева сразу заболело сердце. За ней шел некрасивый человек. У калитки он остановился, перекрестил Надину спину и пошел назад.

— Дима, — предложил Симеон, — я тебе сейчас расскажу что-то интересное. Приду домой и расскажу.

— Не надо, — сказал Дима и скрылся на террасе. Потом он показался в верхнем оконце и уныло постоял, облокотясь неизвестно о что, так как подоконников в доме не было — полное отсутствие цветов и стаканов в окнах было тому порукой.

Однажды Симеон попросил Евгеньева увезти его в Африку.

— Мы будем крестить негров, и они станут белые, — объяснил он.

— Зачем? — удивился инвалид.

— А затем, — хитро прищурился Симеон, — что у тебя вторая рука вырастет, если ты будешь благословлять.

— Куда мне в Африку, дружок? — завздыхал Евгеньев: — зачем ты ко мне с этой рукой всё пристаешь, ей-богу?

— А как ты в гробу руки сложишь? — тихо спросил он Евгеньева.

Странный был мальчик, и что ему было отвечать?

А осенью Симеона приодели. У него появилось синее пальто с якорем и длинные вязаные штаны, его постригли, помыли и ему купили тачку и совок. Он возил тачку боком и нес в вытянутой руке совок, полный дождевых червей. Он играл с червями странно и вдохновенно: он рыл им могилы и закапывал их. Но не успевал он развезти по кладбищу землю в тачке, как из всех свежих холмиков высовывались чистенькие розовые головы червей, и покойники, виляя, выползали на дорожку, на самое видное место. Игра, в общем, была противная и Евгеньеву не нравилась.