Избранная проза и переписка - [25]

Вера Мяльцева уже стояла к нему спиной и смотрела на улицу, плечи ее чуть-чуть дрожали от сдерживаемых рыданий. Жорж, как и все, был влюблен в Митрофанову-Сабанееву, Вера, как и все, была влюблена в Жоржа, Жорж, как и все, не был влюблен в Веру. Он преклонялся перед ее умом и талантом, но и только. Такие мысли могли завести далеко и вызвать у Веры полную прострацию и нежелание работать. Она пересилила себя, по-мальчишески тряхнула кудрями и отошла от окна как раз в тот момент, как по ржавой водосточной трубе спустилась серая кошка. Чайка, и быстро вильнула в раскрытое окно. Чайка вздохнула и села на подоконнике. Она тоже была утомлена жизнью. У нее было поцарапанное веко, хотя коты кошек не бьют до крови, но возможно, что тому виной была лапа соперницы, или, быть может, ей приходилось разнимать дуэлянтов. Кошка сидела по-египетски: аккуратно сдвинув лалы, выпятив грудь, заложив хвост под передние когти, вытянув высоко маленькую голову. Жоржу, однако, она напомнила именно Митрофанову-Сабанееву, и он, склонив голову набок, меланхолически залюбовался.

— Вечер инсценировок — можно, — сказал он через минуту. — Можно там «Сумасшедшего», письмо Татьяны, пир Петрония, «Пир во время чумы»…

— Нет декораций, — ответила Вера.

— Можно в сукнах, — предложил Жорж. — Можно попросить Печенегова написать. Все равно нужно писать, по-моему, к «Борису Годунову» — фонтан. Hein?

— Я буду Лжедмитрием, — сказала Вера, — и пускай Сабанеева будет Мариной, и пускай вы будете Годуновым, и пускай…

Она подошла к зеркалу и посмотрела на себя хитро и смиренно, по-монашески.

— У меня безумно юношеский тип, — шепнула она, — мне безумно идут костюмы валетов, черкесов, пажей. Правда?

— А Сабанеева пускай будет Эвникой, — не выслушав, предложил Жорж, — а вы — Татьяной или там женой Сумасшедшего, а я буду Сумасшедшим, а братом Сумасшедшего будет Оперов-Громов.

— У Сумасшедшего нет брата, — нервно сказала Вера.

— Всегда ставят с братом, — обиделся Жорж. — Я сам играл брата в 22-м году в русской гимназии, в Болгарии. Это роль — чисто мимическая.

В коридоре весело крякнул звонок и раздались возгласы. Вера прислушивалась, бледнея. Когда шаги остановились у двери, она медленно повернула ключ и бросилась на шею Сабанеевой. Сабанеева вильнула боками и вошла в комнату. Рука Веры неловко соскользнула с шеи Сабанеевой на плечо, полежала там и упала в пространство. Артистки посмотрели друг другу в глаза. Сабанеева была прекрасна. Несмотря на апрельскую сырость, она была в черном шелку с двумя тоненькими лисицами по бокам, которые перекрещивались на спине, как подтяжки с мордочками. Лицо ее уже загорело, и тон грима был пунцово-коричневый. Губы, ногти, мочки ушей, ноздри — все было похоже на двухдневные раны, и только веки, сине-серебряные, подымали с трудом нечеловеческие ресницы над абсолютно зелеными глазами.

Жорж смутился и поцеловал руку Сабанеевой в раструб перчатки. Ей все рассказали, и она все не одобрила.

— Ара говорил Жорж, вертя снятым с пальца кольцом, — вы же будете неотразимы, как Клеопатра, в роли Эвники, вы же будете такой Мариной Годуновой, что пушкинисты заплачут.

Ара сняла круглую шапочку и тоже по-мальчишески тряхнула кудрями. На этот раз волосы ее оказались рыжими, причем тон начищенной меди был совершенно убедителен.

— Я не знаю, — сказала она застенчиво и моргнула по-детски. — Я лично ничего не знаю, но папа говорит, что наш театр приносит одни убытки, благодаря рутине, и надо ставить в духе эпохи. Он говорит, что надо придумать сногсшибательное ревю с наименьшими затратами. У меня есть слух, и я пою все песенки Холливуда. Я не знаю, как вам кажутся мои ноги, но, по-моему, у меня как раз ровные колени и нет моллэ.

В дымно-коричневом шелку перед Жоржем и Верой стояли длинные тонкие ноги в туфлях, похожих на паучков, приклеенных к лепесткам подметок. Ноги были прекрасны. Жорж это сказал. Помолчали. Чайка вскочила на колени Сабанеевой и проехалась мордой по лисицам, и Ара тотчас же стала позировать невидимому художнику для сногсшибательной картины «Женщина с кошкой», или просто «Les deux chattes».

— Друг мой, — вкрадчиво задекламировала Вера, — вы забываете о традициях МХАТа и об истории русского театра, которую мы, эмигранты, должны пестовать вплоть до тех счастливых времен, когда мы все…

— На белых лошадях, — подсказала Ара.

Вера осеклась. Жорж представил Ару в юбочке наездницы на белом коне, летящем с креном к центру вокруг золотой арены, и закатился счастливым смехом. Но тут пришел суфлер Вадимов, он же — переписчик ролей. Он так и был, еще в России, суфлером и переписчиком ролей. Труппу «эмигрантской молодежи, идущей в авангарде, но свято чтущей старину» (сербская газета), он давно и люто ненавидел и радовался ее неуспехам. Но ему платили деньги, и он служил у Ары и очень жалел Веру. Вера ему кого-то смутно напоминала из счастливого прошлого русской провинции, но он никак не мог вспомнить кого. Он перебирал в памяти десятки знаменитых фамилий — нет, все было иначе, ничего общего с Верой. Вадимов был пьяница и плохо суфлировал из-за кривых зубов. Зубы его в России были прямыми, а главное — сплошными, без этих щелей и дыр, но теперь разъехались веером, и он им грозился, что однажды всех повырывает к черту. Ара говорила с ним, как с лакеем, Вера — как с любимой нянькой и живым звеном между нею и славным прошлым русского театра.