Избранная лирика - [13]

Всплачется, взмолится

Хоть на момент.

Здесь, у околицы,

Где монумент,

Так, чтобы жители,

Ждущие тут,

Поняли. Видели.

Ауф!

— Гут!

Желтым до зелени

Стал политрук.

Смотрит…

О Ленине вспомнил…

И вдруг

Он над оравою

Вражеских рот

Вытянул правую

Руку вперед — И над оковами,

Бронзе вослед,

Вырос

кованый

Силуэт.

Этим движением

От плеча,

Милым видением

Ильича

Смертник молоденький

В этот миг

Кровною родинкой

К душам приник…

Будто о собственном

Сыне — навзрыд

Бухтою об стену

Море гремит!

Плачет, волнуется,

Стонет народ,

Глядя на улицу

Из ворот.

Мигом у цоколя

Каски сверк!

Вот его, сокола,

Вздернули вверх;

Вот уж у сонного

Очи зашлись…

Все же ладонь его

Тянется ввысь

Бронзовой лепкою,

Назло зверью,

Ясною, крепкою

Верой в зарю!

Керчь

1942

России

Взлетел расщепленный вагон!

Пожары… Беженцы босые…

И снова по уши в огонь

Вплываем мы с тобой, Россия.

Опять судьба из боя в бой

Дымком затянется, как тайна,

Но в час большого испытанья

Мне крикнуть хочется: "Я твой!"

Я твой. Я вижу сны твои,

Я жизнью за тебя в ответе!

Твоя волна в моей крови,

В моей груди не твой ли ветер?

Гордясь тобой или скорбя,

Полуседой, но с чувством ранним.

Люблю тебя, люблю тебя

Всем пламенем и всем дыханьем.

Люблю, Россия, твой пейзаж:

Твои курганы печенежьи,

Станухи белых побережий,

Оранжевый на синем пляж,

Кровавый мех лесной зари,

Олений бой, тюленьи игры,

И в кедраче над Уссури

Шаманскую личину тигра.

Люблю твое речное дно

В ершах, и раках, и русалках;

Моря, где в горизонтах валких,

Едва меж волнами видно,

Рыбачье судно ладит парус,

И пряно в небо из воды

Дредноут в космах бороды

Выносит театральный ярус.

Люблю, Россия, птиц твоих:

Военный строй в гусином стане.

Под небом сокола стоянье

В размахе крыльев боевых,

И писк луня среди жнивья

В очарованье лунной ночи,

И на невероятной ноте,

Самоубийство соловья[5].

Ну, а красавицы твои?

А женщины твои, Россия?

Какая песня в них взрастила

Самозабвение любви?

О, их любовь не полубыт:

Всегда событье! Вечно мета!

Россия… За одно за это

Тебя нельзя не полюбить.

Люблю великий русский стих,

Не всеми понятый, однако,

И всех учителей своих

От Пушкина до Пастернака.

Здесь та большая высота,

Что и не пахнет трын-травою,

Недаром русское всегда

Звучало в них как мировое.

Люблю стихию наших масс:

Крестьянство с философской хваткой,

Станину нашего порядка

Передовой рабочий класс

И выношенную в бою

Интеллигенцию мою

Все общество, где мир впервые

Решил вопросы вековые.

Люблю великий наш простор,

Что отражен не только в поле,

Но в революционной воле

Себя по-русски распростер:

От декабриста в эполетах

До коммуниста Октября

Россия значилась в поэтах,

Планету заново творя.

И стал вождем огромный край

От Колымы и до Непрядвы.

Так пусть галдит над нами грай,

Черня привычною неправдой,

Но мы мостим прямую гать

Через всемирную трясину,

И ныне восприять Россию

Не человечество ль принять?

Какие ж трусы и врали

О нашей гибели судачат?

Убить Россию — это значит

Отнять надежду у Земли.

В удушье денежного века,

Где низость смотрит свысока.

Мы окрыляем человека,

Открыв грядущие века.

1942

Аджи-Мушкай

Кто всхлипывает тут? Слеза мужская

Здесь может прозвучать кощунством.

Встать!

Страна велит нам почести воздать

Великим мертвецам Аджи-Мушкая.

Воспрянь же, в мертвый погруженный сон.

Подземной цитадели гарнизон!

Здесь был военный госпиталь. Сюда

Спустились пехотинцы в два ряда,

Прикрыв движенье армии из Крыма.

В пещерах этих ожидал их тлен.

Один бы шаг, одно движенье мимо

И пред тобой неведомое: плен!

Но, клятву всем дыханием запомня,

Бойцы, как в бой, ушли в каменоломни.

И вот они лежат по всем углам,

Где тьма нависла тяжело и хмуро,

Нет, не скелеты, а скорей скульптура,

С породой смешанная пополам.

Они белы, как гипс. Глухие своды

Их щедро осыпали в непогоды

Порошей своего известняка.

Порошу эту сырость закрепила,

И, наконец, как молот и зубило,

По ним прошло ваянье сквозняка.

Во мглистых коридорах подземелья

Белеют эти статуи Войны.

Вон, как ворота, встали валуны,

За ними чья-то маленькая келья

Здесь на опрятный автоматец свой

Осыпался костями часовой.

А в глубине кровать. Соломы пук.

Из-под соломы выбежала крыса.

Полуоткрытый полковой сундук.

Где сторублевок желтые огрызья,

И копотью свечи у потолка

Колонкою записанные числа,

И монумент хозяина полка

Окаменелый страж свой отчизны.

Товарищ! Кто ты? Может быть, с тобой

Сидели мы во фронтовой столовой?

Из блиндажа, не говоря ни слова,

Быть может, вместе наблюдали бой?

Скитались ли на Южном берегу,

О Маяковском споря до восхода,

И я с того печального похода

Твое рукопожатье берегу?

Вот здесь он жил. Вел записи потерь.

А хоронил чуть дальше — на погосте.

Оттуда в эту каменную дверь

Заглядывали черепные кости,

И, отрываясь от текущих дел,

Печально он в глазницы им глядел

И узнавал Алешу или Костю.

А делом у него была вода.

Воды в пещерах не было. По своду

Скоплялись капли, брезжа, как слюда,

И свято собирал он эту воду.

Часов по десять (падая без сил)

Сосал он камень, напоенный влагой,

И в полночь умирающим носил

Три четверти вот этой плоской фляги,

Вот так он жил полгода. Чем он жил?

Надеждой? Да. Конечно, и надеждой.

Но сквознячок у сердца ворошил

Какое-то письмо. И запах нежный

Пахнул на нас дыханием тепла:

Здесь клякса солнца пролита была.

И уж не оттого ли в самом деле

Края бумаги неплом облетели?