Избиение младенцев - [16]

– Я не крал…

Разразился страшный скандал. Дело пошло наверх. В корпус немедленно было выслано несколько комиссий, началось расследование. Женя лежал в корпусном лазарете с разбитым лицом, сломанной ключицей и вывихнутой рукой. Всё его тело было покрыто синяками и ссадинами. Утром в лазарет примчались родители. Нина Ивановна рыдала в голос, Автоном Евстахиевич кричал. Директор пытался их успокоить, тихим голосом увещевая и втолковывая какие-то неочевидные истины, Нина Ивановна и Автоном Евстахиевич не унимались. У Жени разламывалась голова, ему невмоготу было слышать эти нервные крики. Лазаретный доктор Адам Казимирович обратил внимание присутствующих на беспокойство больного, и генерал пригласил родителей Жени в свой кабинет.

Дело разбиралось на самом высоком уровне и дошло до Главного Начальника Военно-учебных заведений Великого Князя Константина Константиновича, а через него – до Государя. Многие офицеры получили суровые взыскания.

Родители Жени хотели немедленно по выздоровлении забрать его из корпуса и написали прошение о выпуске, но спустя некоторое время генерал Римский-Корсаков пригласил их к себе на квартиру и в неофициальной обстановке просил не торопиться с подобной инициативой.

– Офицерская честь предполагает помощь попавшему в беду товарищу, – сказал он, – и негоже нам отказываться от любой попытки исправить положение. Ваш мальчик – ещё ребёнок и эта травма навсегда останется с ним, если мы не попытаемся хоть как-то сгладить последствия ужасного происшествия. Наш долг – воспитать его настоящим человеком и даже если он где-то оступился и упал, мы обязаны помочь ему подняться, стать в строй, честной учёбой и службой искупить свою вину и снова стать полноправным членом кадетского сообщества.

Эти тягостные разговоры длились ещё много дней, и, в конце концов, было принято решение, инициатором которого выступил Автоном Евстахиевич: оставить Женю в корпусе. Слёзные мольбы Нины Ивановны не возымели действия, Автоном Евстахиевич имел серьёзные беседы с генералом Римским-Корсаковым и, само собой, с сыном, который сначала категорически отказывался учиться далее, а потом вдруг неожиданно согласился. Он очень тяжело переживал случившееся, и для него было бы невыносимо вновь оказаться в одном строю с теми, кто жестоко избивал его, но через какое-то время до него дошло, что, покинув корпус, он как бы признает свою вину и сознается в преступлении, которого не совершал. Он так и сказал отцу:

– Я ничего не крал. И я это докажу.

Спустя месяц Женя вышел из лазарета, где его кроме родителей навещали только директор корпуса и офицеры, и стал в строй по разрешению начальства. Погоны ему, тем не менее, не вернули, но его это уже почти не волновало. Он продолжил учёбу и вёл себя так, будто бы ничего не произошло. Правда, никто из однокашников с ним не общался, но он и не испытывал ни малейшей потребности в общении. Женя тихо ненавидел всех вокруг и никто не смел глянуть ему в лицо, а если какой-нибудь невнимательный или неосторожный кадет случайно сталкивался с ним взглядом, то немедленно опускал веки – до того жгучими и невыносимыми были Женины глаза. Даже офицеры порой не выдерживали их сатанинской злобы и дикой враждебности; казалось, будто эти глаза насквозь прожигают любого, стоящего напротив, – в них горел огонь душевной лихорадки, готовый жечь и испепелять.

Женя перестал спать. Это было не усилие воли, скорее – какое-то болезненное состояние, которое день ото дня усиливалось и укреплялось. Он не спал ночью и не мог даже задремать ненадолго. На занятиях он чувствовал себя вполне бодрым, а после отбоя лежал в полутёмной спальне без малейшего желания уснуть и только таращил глаза в капитель колонны, стоящей возле его койки. Правда, глаза у него были красные, с воспалёнными веками, и доктор Адам Казимирович, однажды встретив Женю на пути в гимнастический зал, попросил его придти в лазарет, чтобы заняться ими. Но Жене это было ни к чему, он не собирался приходить к заботливому доктору.

Он стал хорошо понимать ночную жизнь корпуса, более того, – приобрёл способность видеть в темноте, как днём.

Он знал, что дежурный офицер спит, раздевшись, в кабинете ротного, как и разрешено ему уставом. Спит потому, что впереди у него ещё день дежурства, и он должен быть отдохнувшим и бодрым ради несения дневной службы. Запрещено спать отделенным дядькам, которые обязаны бодрствовать и строго следить за спящими кадетами: чтобы руки они держали поверх одеял, а поднимаясь в ватерклозет, чтобы всенепременно обували бы сапоги. Важными обязанностями дядек были также обязанности каждые два часа будить «пожарных», то есть тех кадет, которые страдали недержанием мочи, и следить за состоянием ночных ламп. Два-три раза в ночь дежурные воспитатели должны были обойти все ротные помещения, записать температуру в спальнях, удостовериться в тишине и порядке. Также по разу обязаны были навестить кадет ночью дежурный по корпусу (как правило, ротный одной из трёх рот) и смотритель зданий. Частенько даже сам директор корпуса делал обход спален, коридоров и учебных классов. Выявленный непорядок наказывался различными взысканиями, самым частым был штраф – у виновного вычитали из жалованья двадцать пять копеек…