Изамбар. История прямодушного гения - [24]
Когда он говорил это, глаза его опять стали спокойными и ясными. В них не было столь хорошо знакомого монсеньору Доминику характерного лихорадочного блеска, обычного для жаждущих пострадать за веру. Епископу так надоели все эти мученики; он давно раскусил их и видел насквозь. Они искали случая блеснуть своим мужеством и, если мечта осуществлялась, впадали в неизлечимый экстаз.
Изамбар был другой. По епископским понятиям, он сочетал в себе несочетаемое: остроумие и сердечную кротость, логику и наивность. И наивность ученого монаха более всего беспокоила монсеньора Доминика, она обезоруживала и возмущала его одновременно. Слушая рассуждения математика, епископ не мог забыть о том, что этого тонкого и умного человека сравняли с землей, лишили человеческого облика, заставив ползать на четвереньках, смердеть и кормить червей, а человек этот говорил лишь об искажении видимости – ему и в голову не приходила мысль о чудовищном унижении его достоинства. И сейчас он стоял перед епископом на коленях.
– Давай, наконец, условимся, Доминик, – продолжал Изамбар просительно, – условимся заранее: я уже осужден и приговорен.
– Но Изамбар!
– Я не встану, пока ты не скажешь «да». Или уходи вовсе, и пусть меня снова бьют. А может быть, ты пошлешь в город за палачом? Тебе виднее, как следует поступать с упорствующими в ереси монахами. Но тогда я возвращаюсь к моему молчанию, и ты не услышишь от меня больше ни слова. Твое согласие для меня равносильно прощению. Оно будет означать, что ты сможешь наконец забыть хоть на время, что ты богослов. Тебе это нужнее, чем мне. Мы сможем говорить с тобой как люди, на одном языке, о геометрии, о числах, о звездах, о Вселенной, о Жизни – обо всем. Как ты хотел, Доминик… Все, что для этого нужно, – согласиться сжечь меня. Согласиться и забыть.
– Забыть? Как же можно об этом забыть, Изамбар?! – воскликнул епископ. – Тем более если я соглашусь!
– Очень просто, – улыбнулся математик. – Ведь это будет потом, а не прямо сейчас. Как дети, которым взрослые запрещают ходить далеко от дома. Но дети нарушают этот запрет, потому что хотят узнать и увидеть неизвестное. Они не боятся заблудиться и не думают о том, что их накажут, потому что им интересно, а все остальное не в счет. Это – настоящее! О будущем думает тот, кто уже потерял настоящее. Считай, что я приглашаю тебя в путешествие. Мне нужно лишь твое «да». Вот моя рука, Доминик. Чего ты боишься?
Епископ взял теплую узкую ладонь в свою и думал о том, что эти пальцы невероятно чувствительны и развиты и, пожалуй, по меткому выражению библиотекаря, в самом деле воспитаны струнами; и о том, что Изамбар – левша и не скрывает этого от монсеньора Доминика, ибо все свои построения монах выполнял левой рукой с поистине захватывающей скоростью и точностью; и о том, что ладони у них обоих совпадают по длине; и еще о том, что если бы тогда, давно, когда его звали просто Доминик, человек с такими руками пригласил его с собой в путешествие, он пошел бы за ним не задумываясь хоть на край света…
– Встань, Изамбар. Я… согласен, – сказал он, и взор ему заволокло как будто дымом, едким и горьким, а обращенное к нему лицо монаха исказилось, расплылось, потеряло очертания. – Я говорю «да», раз ты так хочешь. Я бессилен перед тобой. Если я и буду с тобой спорить, то уже не как епископ и богослов. Ты ведь это хотел услышать?
Монсеньор Доминик скорее угадал, чем различил, как склонилась перед ним гладко остриженная голова, зато мягкое прикосновение сухих губ к своей руке почувствовал явственно.
Изамбар наконец поднялся.
– Так вот, Доминик… Прежде чем перейти к рассмотрению движения точки в пространстве и времени, нам следует разобраться с геометрией метафизической.
Все у тех же пифагорейцев сложилась традиция изображать числа в виде правильных равноугольных фигур, причем нечисло «один» и первочисло «два» такому изображению не поддаются, так что случай с треугольником вполне закономерен и оправдан, тем более что учение о числовой символике восходит опять же к Пифагору и усердно развивалось его последователями. Из этого раздела пифагорейской математики и вышла нумерология. История, Доминик, все та же, что с Троицей и Filioque у богословов: в начале все было ясно, емко и просто, но потом оно показалось слишком абстрактным, и решили, что нелишне кое-что пояснить и уточнить, и теперь, ты сам знаешь, единого учения о числе не существует. Астрологи и талмудисты высказывают пространные и по сути противоречащие друг другу характеристики одних и тех же чисел, и все это – из желания описать как можно подробнее, ничего не упустить из виду, провести параллели с известным и конечным. Поскольку такого рода уточнения всегда производятся с предельной серьезностью, они окончательно и бесповоротно вытесняют призрак абстрактного, даже намек на него как на последнее прибежище Смысла. Возвращаясь же к пифагорейскому учению о числе как к истоку, легко обнаружить в нем логическую основу, в свете которой и следует его рассматривать. Знаменитое «Все есть Число» не означает, что все подлежит вычислению. Пифагорейский взгляд на математику и мир – взгляд не утилитарный, но мистический. Знание о Числе позволяет прикоснуться к гармоническому принципу Вселенной; такое прикосновение возможно лишь в ясности ума и в смирении сердца, и оно не может не рождать в человеке еще большее смирение.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.