Изамбар. История прямодушного гения - [14]

Епископ поймал себя на этих риторических вопросах и оборвал с присущей ему аскетической безжалостностью, ибо они были бессмысленны, как и вызвавшие их внезапные эмоции. В самом деле! На кого пенять? «Разве Изамбар виноват в том, что, пока он тихо сидел за конторкой и щелкал как орешки задачи, я исповедовал королей, заключал и прерывал перемирия, пекся в застенке с ведьмами и занимался всеми этими скучными делами, от которых никуда не денешься, если ты епископ? И епископом меня сделал не Изамбар. А ведь и я мог бы, так же как он, всю жизнь просидеть за книгами!» – думал епископ, как ни странно, в тот миг совершенно забыв и о яме, откуда он вытащил математика, и о роли, которую готовился сыграть в истории с Filioque.

Неизвестный автор учебника предлагал найти положения Солнца, Марса, Юпитера и Венеры, при которых аспекты между Солнцем и Марсом, Марсом и Юпитером, Юпитером и Венерой, Венерой и Солнцем будут равны девяноста градусам, то есть образуют квадрат, причем точкой отсчета служила конкретно указанная временная дата. Это означало, что условно исходное положение остальных (кроме Солнца) планет следует взять из астрологической таблицы, что и делал Изамбар; но больше он туда не заглядывал. Он забывал про знаки Зодиака и имел дело с окружностью и ее диаметром. Поскольку, исходя из условия задачи, первая и третья планеты должны противостоять, между ними – сто восемьдесят градусов. А поскольку Солнце противостоит Юпитеру раз в году, диапазон смещения диагонали ограничивается углом в тридцать градусов (цикл Юпитера – одиннадцать лет десять месяцев). Для вычисления отставания Марса от Венеры у Изамбара имелась специальная формула, в которой присутствовал загадочный коэффициент, связанный с периодом ретроградности обеих планет, как предположил монсеньор Доминик. Применив свою формулу, Изамбар строил вторую диагональ, достраивал первую в качестве перпендикуляра к ней и соединял точки на окружности, получая требуемую квадратуру. Далее, благодаря все тому же мистическому коэффициенту, он указывал дату вхождения рассматриваемых планет в заданное взаиморасположение с точностью до минут.

Другие задачи он решал так же, не забивая себе голову туманными толкованиями на планетные аспекты, которыми кишел учебник, как и любой учебник астрологии. Изамбар выполнял построения внутри окружности, принятой за шкалу времени, как геометр, признающий время геометрической величиной. И вычислял как математик, глубоко постигший числовые закономерности. Половина обозначений из его формул никогда прежде не встречалась монсеньору Доминику. И сами формулы были для него сложноваты. Но краткость решений восхищала епископа: ведь ему-то был важен результат, а не процесс, как Изамбару! «И даже не пользуется своим даром…» – снова вспомнил монсеньор Доминик беднягу органиста. Совсем не пользуется практически! Разве уважающий себя астролог допустил бы, чтобы его гениальную голову поливали помоями? Допустить над собой такое мог только математик, причем от избытка гениальности.

Монсеньор Доминик принялся листать книгу, вороша закладки, но так и не нашел ни одного гороскопа. Все астрологические задачи и построения носили чисто теоретический характер. Это были упражнения для ума, и порой – сложнейшие. Между тем в самой книге имелись и практические задания. Казалось, Изамбар умышленно их игнорировал.

Монсеньор Доминик вспомнил про стихи, которые, как утверждал его первый информатор, писал Изамбар, предавая мистическую форму своим научным открытиям. Стихи здесь тоже отсутствовали. Или сложность задач в данном учебнике была недостаточной, чтобы вдохновлять математика на поэзию? Или он относился к ней серьезнее, чем к чертежам и вычислениям, и в книгах не разбрасывал, даже в арабских? А впрочем, что, если это верно и для его практических занятий астрологией? Епископу все же не верилось, что Изамбар не составил ни одного гороскопа хотя бы из простого любопытства. Вот только где теперь все это? Надо полагать, в его келье осталось немало интересного, когда настоятель велел посадить его в яму. Попробовать расспросить монахов? Епископ горько усмехнулся наивности собственной мысли – это было совсем не его качество. Монахи ни за что не сознаются! Ведь, как говорят, не пойман – не вор. Они, разумеется, хорошенько припрятали свои приобретения, добытые из кельи опального Изамбара, ведь настоятель-то шутить не любит; ну и для видимости что-то было публично и торжественно предано огню. Что-то, чего было не так жалко, чем согласились пожертвовать. Например, выясняется, что здесь никто не читает ни по-арабски, ни на иврите, а Изамбар свободно владеет этими языками. Легко бросить в костер то, что никогда не сможешь прочесть, как бы тебе ни было любопытно, что же там написано!

Если бы монсеньор Доминик намеревался осудить Изамбара, он бы перерыл весь монастырь, каждую келью, каждую книгу в библиотеке в поисках «еретических писаний». Учитывая же, что Изамбара следует оправдать, обыски неуместны: не стоит пугать монахов, чья искренность и доверие монсеньору Доминику еще могут пригодиться.