Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 1 - [7]
Жозэ сделал знак слуге, и тот приблизился. Баррадас держал какой-то завернутый предмет.
У старого дона Мигуэля отнялся язык, он напряженно ждал дальнейших событий.
Тут Энрика взглянула на слугу, на его завернутую ношу и вздрогнула. Страшная мысль, ужасающее подозрение мелькнули у нее в голове… Но возможно ли это? Таким злодеем, таким зверем не мог быть даже Жозэ, а тем более его проклятый Баррадас!
Однако что же могло находиться под покрывалом? Неужели это все-таки ее ребенок, которого похитили из хижины?.. Слабая женщина вдруг почувствовала в себе сверхчеловеческую силу и гордо выпрямилась, она должна действовать, найти выход из ужасного положения.
Твердыми шагами поспешила она навстречу слуге, стремительным движением откинула покрывало — и ужасающий крик, до мозга костей потрясший дона Мигуэля, сорвался с уст ее, а прекрасное лицо побледнело от испуга и скорби.
— Дитя мое… дитя мое! — воскликнула она дрожащим голосом и с силой вырвала свое сокровище у грабителя, подкупленного Жозэ. — Делайте со мной что хотите, убейте меня… измучьте меня… только пожалейте моего ребенка!
Дон Жозэ с торжествующей улыбкой указал на Энрику и дал знак слуге уйти. Его утешала, радовала та мука, которую бедная девушка претерпевала в эту ужасную минуту. И ниоткуда не могла она ждать помощи! Если бы Франциско имел хоть слабое подозрение об искусной мошеннической проделке Жозэ, он в то же мгновение поспешил бы к любимой и поставил на место наглеца, забыв, может быть, что тот — его брат.
— Любовница держит в руках ребенка твоего первенца, — с ледяной холодностью обратился Жозэ к отцу, который в испуге отшатнулся. — Теперь суди сам.
Отчаянный крик Энрики и ее дышавшие горячей любовью слова: «Дитя мое!» — растрогали старого дона Мигуэля и вдохнули в него нежное чувство сострадания. Сердце его содрогнулось при виде мучительного страха бедной женщины. Он остановился в нерешительности.
Но на один только миг сострадание взяло верх в душе над негодованием. Дон Мигуэль вспомнил, что всему виной его первенец, его гордость на старости лет, его Франциско, на которого он возлагал все свои надежды. Лицо его напряглось от гнева, и Жозэ с удовольствием заметил, каким неприятным, зловещим огнем блистали взоры его отца.
— Он мне за это поплатится, — сказал дон Мигуэль дрожащим голосом, выдававшим его волнение. — Развратный повеса! Что же до тебя, сирена, то ты будь проклята, потому что маской невинности прикрыла змеиное умение обольщать, потому что обманула нас всех с рассчитанным коварством! Ты отняла у отца все, что ему дорого, ты отняла у него его счастье, оттого что думала благодаря ловкому обольщению сделаться донной Дельмонте! Да будет проклята твоя надежда, которую я разрушу во что бы то ни стало, хоть бы это стоило мне жизни! Да будет проклят плод вашей незаконной любви, да будет проклято всякое нежное чувство к тебе и к нему, которое вкрадется в мое сердце! Я буду непреклонен, неумолим и железной рукой разлучу вас навеки!
Энрика с возрастающей тревогой слушала безжалостные слова дона Мигуэля. Она чувствовала, как переставало биться сердце, мысли ее путались; в порыве отчаяния девушка бросилась на колени и закричала:
— Проклинайте меня, но не ребенка! Ничего во мне не было, кроме любви, никакой надежды, никакого желания, кроме желания быть любимой!
— Прочь с глаз моих, развратница! — воскликнул дон Серрано вне себя от гнева.
Тут Энрика упала без чувств, прижимая к груди свое единственное сокровище, — это было уже слишком для слабой, женской души. Дон Жозэ стоял с победоносной физиономией, улыбка его была ужасна.
— Девку и ее ребенка, которого, как видишь, она желает оставить при себе, чтоб не потерять своих законных прав, мы запрем в черный павильон, а то она найдет случай настроить моего слабого и легковерного брата против отца. Подобных змей никогда не мешает запирать покрепче, чтоб они не наделали еще бед! — сказал он и, когда дон Мигуэль одобрительно кивнул головой, позвал Баррадаса, этого неоценимого слугу, полезного во всех случаях, когда надо было что-нибудь похитить, выпытать, разузнать.
— Отнести Энрику и этого ребенка в черный павильон, — приказал он, — ты своей жизнью должен отвечать за них! Поэтому старайся, чтоб окна и двери были как можно лучше заперты. А теперь, батюшка, позволь мне провести тебя в твои покои, я вижу, тебя расстроила весть, которую я счел своей обязанностью сообщить тебе.
— Я хочу побыть один! — отстраняя его, отвечал дон Мигуэль, глубоко потрясенный.
Пока Баррадас готовился исполнить приказание своего господина, дон Жозэ, уходя вслед за отцом, еще раз взглянул на несчастную с таким выражением лица, которое лучше всяких слов говорило: «Ну теперь ты в моих руках, суровая красавица, — и ты, и ребенок твой!»
Но когда слуга вознамерился с жадностью обхватить доверенную ему Энрику, чтобы стащить ее в черный павильон, когда его отвратительное дыхание коснулось щек так долго лежавшей без чувств женщины и ее ребенка и Энрика почувствовала тяжесть его рук на себе, она вскочила. Сила, которую отчаяние способно дать женщине-матери, всколыхнулась в ней. Она должна спасти себя и своего ребенка, чтобы их не бросили в тюрьму, не подвергли лишениям или чему-нибудь еще более худшему.
