Из жизни императрицы Цыси, 1835–1908 - [46]

— Благодарю за милость, — поклонилась я. — Недостойная очень рада прозвищу, которое дал ей Десятитысячелетний господин!».

Императору явно понравилась Юй Жунлин — и своей внешностью, и молодым задором, который отличал ее от чинных придворных:

«Пока все смотрели спектакль, я достала мячик, начала играть во дворе и, прыгая, потеряла туфлю. В это время как раз появился Гуансюй.

— Вот уж никогда не видел фрейлину, которая бы прыгала в парадном платье, да еще без туфли! — засмеялся он.

— Десятитысячелетний господин, — стала оправдываться я, надевая туфлю, которую подал мне евнух, — здесь так много ограничений! Ходить никуда нельзя, вот я и осмелилась поиграть в мячик, чтобы разогнать скуку...

Император вздохнул:

— Да, ты верно говоришь, скука здесь смертная. — Он помолчал.— Но ты все-таки не шуми. Возвращайся скорее на спектакль, а то придет Старый предок, беды не оберешься».

В других случаях Юй Жунлин отмечала, что император был задумчивым, лирически настроенным, и решила, что «он очень умен. Просто из-за деспотичности Цыси он не смог как следует раскрыть своих способностей, государь постоянно сидел у себя во дворце и выходил раине редко. Со вдовствующей императрицей он общался только ради проформы, например, когда нужно было желать ей доброго утра. Мы тоже, встречая императора, приветствовали его и видели, что он бывает очень весел, если старухи нет рядом.

Ко мне он относился как к ребенку, поэтому довольно часто разговаривал со мной и смеялся, но другим отвечал лишь кивком головы, боясь вызвать подозрение. На поклоны императрицы и наложницы Цзинь он вообще не реагировал.

Евнух Сунь, который постоянно ему прислуживал, как-то сказал нам, что после разгрома реформаторов Гуансюй впал в уныние и решил больше не заниматься политикой. Вместо этого он целыми днями что-то читал или писал в своем дворце и, говорят, весьма преуспевал в науках».

Юй Дэлин тоже говорит о незаурядном уме, образованности Гуансюя и свидетельствует, что вне официальной обстановки он производил несравненно более приятное впечатление, чем при Цыси. Он был единственным из правителей Китая, кто знал немало английских слов, мог играть на любых музыкальных инструментах, хотя и не учился специально этому, интересовался европейской музыкой и техническими новшествами. К сожалению, Цыси совершенно отстранила его от власти и заставляла присутствовать на аудиенциях лишь для того, тобы все видели, что она не убила императора. Ради реформы «ее величество обычно спрашивала его мнение о разных вещах, но он неизменно отвечал, что он полностью согласен с тем, что сказала или решила ее величество».

Гуансюю, по-видимому, не хотелось больше сталкиваться с Цыси; кроме того, она основательно запугала его, о чем говорит, например, следующая история: «Однажды император отправился пожелать тетке доброго утра. Та как раз в это время завтракала и поинтересовалась, ел ли он. Гуансюй не решился сказать, что он позавтракал раньше Великой императрицы, встал на колени и ответил, что еще нет. Цыси пожаловала ему несколько блюд, а потом спросила, наелся ли он. Гуансюй опять не посмел сказать правду и получил еще несколько блюд. Есть он был уже не в силах, поэтому начал украдкой бросать и выливать пищу в широкий рукав халата. Когда государь вернулся к себе, халат был мокрым и грязным. Император хотел сменить его, но оказалось, что всю его одежду забрала Цыси». Последние слова наводят на мысль, что правительница нарочно издевалась над ним.

Внешне Цыси стала благосклоннее к Гуансюю, ему тоже приходилось скрывать свое реальное отношение к ней. И все-таки оно проявлялось достаточно ясно: и в страхе перед вдовствующей императрицей, и в том, что иногда он решался иронизировать над обожествлением ее персоны. Например, однажды Гуансюй сказал фрейлинам: «Ее величество идет!». «Мы опустились на колени,— пишет Юй Дэлин, — но император продолжал стоять во весь рост, хохоча над нами. Он просто разыграл нас, и я еще никогда не видела его таким счастливым, как во время этой шутки».

Тщательно отгороженный от мира, Гуансюй все же продолжал интересоваться делами, в том числе судьбой своих любимых реформаторов. Интересный факт сообщает в этой связи Юй Жунлин:

«У Гуансюя был евнух по фамилии Сунь, которого мы все ради смеха называли Мудрецом Сунем.[31] Однажды, когда рядом никого не было, он пришел ко мне и вынул из кармана часы, на крышке которых был написан иероглиф „кан“. Показав на него, Сунь промолвил:

— Десятитысячелетний господин велел спросить, не знаешь ли ты, где сейчас находится человек с этой фамилией?..

Тут я сообразила, что речь идет о Кан Ювэе, главе разгромленных либералов, и чуть не подпрыгнула от страха:

— Я не знаю, где он находится, всамом деле не наю, но могу спросить у матери...

— Нет, Пятая барышня, — покачал головой Сунь,— не надо спрашивать! Десятитысячелетний господин скатал, что больше об этом никто не должен знать! С этими словами евнух удалился».

Вряд ли Гуансюй мог снова установить связь с оппозиционерами и попытаться убрать свою тетку, но для Цыси было достаточно даже подозрений. Кроме того, ассказывают, что он много раз пытался бежать из заточения, однако евнухи ловили его и водворяли обратно. Когда осенью 1908 года вдовствующая императрица заболела (она долгое время страдала поносом), кто-то донес ей, что Гуансюй радуется ее болезни. И тогда она твердо заявила: «Раньше его я не умру!» или, по другой версии, «Я не позволю императору умереть позже меня!». Второй вариант еще больше, чем первый, наводит на мысль, что Цыси вновь задумала убить Гуансюя.