Из жизни единорогов - [43]

— Ты что, никогда в жизни на крыше не был? — изумляюсь я, не слыша от него ответных восторгов.

Он мотает головой, пожимая плечами.

— Док, как такое возможно? Всю жизнь с самого рождения прожить в городе и ни разу не побывать на крыше?! Это все равно что…. — я подбираю выражение. — Это как дожить до тридцати лет и ни разу в жизни не целоваться!

Я вижу, как скептически изгибается его бровь.

— Не знаю, что там такого случается людьми к тридцати годам… А вот до двадцати восьми дожить — запросто.

О, боже! С кем я связался!..

— Но на крышу вылезти проще, — откровенно лукавлю я.

— Да? А вот я почему-то уверен, что люди целуются чаще, чем гуляют по крышам.

— Ну слушай, люди вообще в массе не верно расставляют приоритеты. Между прочим, по крышам гулять в чем-то даже интереснее, — опять лукавлю я. — Ты сам подумай: для того, чтобы с кем-то поцеловаться, нужно как минимум найти еще одного человека, а для того, чтобы вылезти на крышу, вообще никого не нужно.

— И что?

— Пошли вылезем!

— Прямо сейчас?

— Ну, конечно! Посмотри, какая там весна! Давай, хотя бы эту твою невинность потеряем!

— Ну, пойдем, — смущенно усмехаясь, говорит этот никем нецелованный красавец.

В полупустом вагоне метро он, естественно, опять что-то читает — не то Павича, не то Чосича, — периодически косясь на меня. Я же разворачиваю во всю ширину свою карту семилетней давности с отмеченными на ней разного рода местами. Потому что мало вывести человека на крышу, хорошо бы еще и витражи где-нибудь посмотреть, и к воде выйти, и знакомые дворы проинспектировать, пока еще всего не позакрывали. Инициацию я решаю провести в модерновом доме на Рылеева. Там недавно заложили проход внутри подъезда, отделив переднюю парадную лестницу от двух остальных, но я знаю, как туда проникнуть через дворы.

Видимо, мы представляем собой забавную пару, прохожие на нас чуть ли не оглядываются. Штерн, руки в карманах, неторопливо шагает по тротуару в своем черном пальто нараспашку с разлетающимися полами, импозантный до невозможности, с лица его не сходит снисходительно-ироническое выражение, и в лучах весеннего солнца он невообразимо прекрасен. Я только сегодня сменил зимние ботинки на кроссовки-динамки, отчего он рядом со мной кажется еще выше, и сам в легкой весенней куртке, ношусь вокруг него кругами, тычу пальцем во всякую архитектуру, гоняю обленившихся за зиму голубей, и несу какую-то вдохновенную чушь.

— Ты очень хорош в роли соблазнителя, — замечает мне мой спутник. — Кажется, я впервые начинаю понимать твоих бесконечных девиц.

— Штерн, ты ничего не понимаешь! Это не я, это город! — смеюсь я.

В темном подъезде с лабиринтом проходов и лестниц от его вальяжности не остается и следа, и он превращается в обычного мальчишку-студента, каким и должен быть человек, впервые выходящий на крышу. Я веду его по лестнице, показываю микроскопический советский лифт, изнутри напоминающий холодильник:

— Не, лучше пешком, — соглашается он.

— Помнишь Житинского с его скрытными жителями? Вот тут-то они и живут. Видишь, сколько маленьких дверей?

Он серьезно кивает, глаза его широко распахнуты, а я внутренне трепещу от того, что вот и мне, наконец-то, удалось чем-то поразить моего культуртрегера. На чердак он и вовсе выходит с опаской: дверь маленькая, а чтобы добраться до нее, надо перелезть через перила около шахты лифта.

— Ты бывал когда-нибудь на чердаке Истфака? — интересуется он у меня, когда появляется возможность встать во весь рост в свете слуховых оконец. Такое впечатление, что у него даже голос стал выше и моложе.

— Нет, его закрыли в год моего поступления. Вроде бы после пожара.

— Да, верно. А мы как раз ходили туда курить. Но на крышу не выходили.

— Вот после таких, как вы, его и закрыли!

— Да, не «таких, как мы», а после нас и закрыли… «Таких» больше не было.

— Штерн — главный хулиган Истфака! — смеюсь я.

— Так и было, — спокойно признается он. — Следующее поколение, как правило, ничего не помнит… Ну, что, Питер Пэн, давай показывай, где тут выход наружу?

Я веду его под наклонными деревянными балками, перешагивая через трубы и груды ломанного кирпича. Потом предъявляю ему выход. Он лезет первым, на какое-то мгновение восхищенно замирает в окне, и мне очень обидно, что я не вижу в эту минуту его лица. Потом, уже наверху, я еще долго безуспешно стараюсь поймать его взгляд, но он настолько поглощен открывшимся ему видом города, что мне остается только лицезреть его постепенно пьянеющую физиономию с раздувающимися ноздрями и бегающими глазами.

— Это потрясающе, — наконец, выдыхает он.

Он идет вдоль конька, осматривается с другой стороны. Потом поворачивается в мою сторону — все-таки я выбрал для первого впечатления лучший из видов. С улыбкой идет к каменной стенке бывшей печной трубы. Там садится прямо в пальто на грязную жесть и достает пачку:

— Это точно не нарушит каких-нибудь древних крышепроходческих традиций?

— Это как раз одна из таких традиций и есть, — я подсаживаюсь рядом, прижимаясь к нему плечом.

Он закуривает и протягивает сигарету мне. Курить одну на двоих — это тоже древняя крышная традиция. Такая же, как и целоваться, прижавшись к трубе. Но об этом он пока не знает. Или все-таки знает? Когда я беру у него из пальцев сигарету, он смотрит на меня так, что если бы я был с девушкой, у меня бы и сомнений не возникло, что может означать такой взгляд.