Из жизни единорогов - [20]

— Н-да… я своим помогаю только своим отсутствием.

— Ну, отсутствие лишнего рта и лишнего тела на кровных квадратных метрах — тоже существенная помощь. Это я вполне уяснил, пока мы еще все вместе обитали на старой квартире. Сам по большей части жил по разным знакомым, пока учился. Так что не настолько мы с вами классово друг другу чужды, товарищ Сенч. Ладно, хватит о грустном, пойдемте комнату смотреть.

Он открывает дверь, и я чуть не с порога ахаю… Нет-нет, все очень цивильно, чистота-уют, и как по мне, так все даже слишком прилично. Никаких развешанных по стульям свитеров, никаких забытых кружек-тарелок у компьютера, никаких раскиданных по всем плоскостям книжек-тетрадок вперемешку с ручками и карандашами, которых никогда не найти — ничего того, что я привык считать непременными признаками обитаемого пространства. Зато вместо этого есть кое-что другое.

Во-первых, розы. Они, кажется, тут повсюду. Стоят в высоких восточных сосудах или просто в бутылках — почти все очень красиво засушенные; одна, еще свежая, насыщенного красного цвета — в графине на рабочем столе. Во-вторых, веера. Видимо, все-таки японские, а не китайские. Они висят на стенках в полураскрытом виде, пришпиленные булавками к светло-коричневым в разводах обоям. Маленькие, большие и два — просто гигантские. Все — черные, белые или из бамбуковых дощечек, с какими-то иероглифами, ветками сакуры или восточными пейзажами в очень сдержанных скромных тонах, лишь кое-где кровавым пятном мелькнет какой-то отдельный штрих. На стене около стеллажа с книгами над небольшим диванчиком висят изображения парусников — в количестве, достойном любого почитателя Крапивина. Они все почти однотонные, издали напоминают гравюры или сепию, но при близком рассмотрении оказываются репродукциями, вырезанными из какого-то художественного альбома.

На книжных полках перед книгами — какие-то монетки, ракушки, камушки, открытки, и сложные конструкции из пропитанных клеем ниток. И еще маленькие черно-белые картинки с абстрактными рисунками тушью — все в одной характерной манере. Ого! Наш читатель не только пишет, но еще и рисует!.. Книги — вообще отдельная песня: с одного только взгляда я замечаю десятка два знакомых корешков и еще десяток — того, на что когда-то без толку облизывался в магазинах. Неужели я, правда, буду жить в этой комнате?.. Напрочь забыв о печальном разговоре в прихожей, я, уже не таясь, улыбаюсь во весь рот и даже, кажется, тихонько смеюсь.

— Что? — Штерн с интересом смотрит мне в глаза. — Увлечения мои вас так позабавили?

— Да замечательные у вас увлечения! И комната красивая! Очень! Просто… просто я от неожиданности. Ну, как вам объяснить?… Суровый читатель Штерн, гроза библиотекарей, бич библиографов, и тут на тебе! Розы, веера… Парусники!.. А эти штуки из ниток — это же просто из картасаровской «Игры в классики»! Отличительный признак нонконформиста!

Он как-то странно задумчиво на меня смотрит, потом резко отворачивается:

— Не помню. Перечитать надо. Про то, что вся книга — о невозможной и недостижимой любви помню, а про нитки — нет.

— Ну, вот! А я, наоборот, никакой любви там не помню, помню только, что главный герой больно уж там замечательный.

— Это Оливейра-то замечательный?!

— Все-все… молчу.

Что бы как-то переменить разговор, спрашиваю:

— Так носки, значит, тут не разбрасывать?

— Да уж, воздержитесь, пожалуйста, — на полном серьезе отвечает мне он.

— Ладно, постараюсь. А когда можно переезжать?

— Да хоть сегодня, — пожимает он плечами. — Кровать есть.

Я подхожу к маленькому советскому диванчику с поролоновым матрасом, стоящему у окна. Нормальное такое спальное место для одного человека моей комплекции.

— Если вам нужна какая-нибудь ширма или загородка, придумаем что-нибудь.

Я мотаю головой. За столько лет жизни в этом странном теле я уже совершенно научился его не стесняться.

— Только если вам — для собственного душевного спокойствия.

— Об этом можете не волноваться. Если что и отвернуться могу.

Вот это я понимаю! Никаких гендерных стереотипов. Сказочные чудовища всегда между собой договорятся.

— Поздно уже. Оставайтесь. Завтра вещи перевезете.

Меня кормят ужином! А я даже не мог на него сегодня рассчитывать, если бы остался в «Лабрисе». Потом мне выдают простынку, пододеяльник, наволочку, подушку, одеяло с покрывалом, огромное махровое полотенце и футболку для сна.

— А это зачем? Я в той, которая на мне, посплю.

— Нет, вот этого как хозяин дома я точно допустить не могу, — категорично заявляет мне Штерн. Ох, скверный, скверный характер у моего сожителя…

* * *

Утром я просыпаюсь под писк штерновских наручных часов, которые он мне одолжил вместо будильника.

— Вы очень беспокойно спите.

Я выворачиваю голову из-под одеяла. Он с ногами сидит в компьютерном кресле в пол-оборота ко мне и сосредоточенно глядит на дисплей, что-то там щелкая мышкой в открытом документе. Волосы у него еще не до конца просохли после душа, на нем черно-синий халат, подпоясанный перевитым шнуром с умопомрачительными кистями — именно на таких поясах должны вешаться всякие отчаявшиеся аристократы в старинных романах. С моего места открывается великолепный обзор на его безволосую грудь и длинную голую шею. На ней — никаких медальонов, амулетов, цепочек… просто голая шея. И что?.. Вот эту красоту я тоже смогу теперь беспрепятственно наблюдать каждое утро?..