Из воспоминаний - [58]

Когда летом молодежь съезжалась на вакации в Михайловку, у нас составлялась очень оживленная, веселая компания, и старый михайловский дом словно оживал.

Хорошо мне жилось в Михайловке. Воспоминание о Михайловке и об ее милых обитателях осталось одним из самых светлых воспоминаний моей юности.

Даже вот теперь, когда я пишу эти строки, я словно вижу перед собой довольно большой, но низкий, уже посеревший от времени помещичий дом, а за ним — сад, за садом — маленькую речушку, в которой мы, молодежь, в летние жары ухитрялись купаться. С одной стороны усадьбы были видны перелески, а с другой — расстилалась степь. Помню даже комнаты — и до мельчайших подробностей: вот моя светелка в два окна, выходившие на обширный двор, далее — бильярдная, столовая с дверью на балкон и в сад, гостиная — обычное местопребывание хозяйки дома…

Из охот, в которых я принимал участие или, вернее, при которых присутствовал в качестве «благородного свидетеля», мне запомнилась особенно одна осенняя охота с облавой, происходившая в 8 или 10 верстах от Михайловки.

О ней-то я и хочу теперь рассказать.

* * *

Охотники ехали на долгушах, в тележках, верхом. Мне дали какую-то высокую рыжую лошадь не первой молодости, которая мне до чрезвычайности понравилась своим смирным, терпеливым нравом и ровной, покойной рысью.

Помню, была половина сентября. В воздухе летала паутина — признак продолжительной сухой осени. И действительно, в тот год (1865) в наших местах осень была прекрасная, теплая, с изредка перепадавшими дождями.

День выдался чудный, ясный, тихий, — ну, просто, волшебно-дивный день, лучше которого наша северная осень не может дарить нам. Луга, леса, желтевшие и красневшие увядающей листвой, зеленя, отливавшие изумрудом, — одним словом, и земля и синее безоблачное небо, все было залито ярким золотистым светом сентябрьского солнца. То были прощальные лучи, прощальный привет, последний горячий поцелуй солнца земле в виду подступающих туманов и непогод.

Хотя солнце светило ярко и пригревало, но в воздухе в то же время пробегала какая-то свежая, прохладная струйка, так что нам не было жарко. Эта струйка, Бог весть откуда взявшаяся, напоминала людям, что лето красное прошло, хотя солнце как будто и светит по-летнему и голубые небеса по-летнему сияют…

Та часть леса, тот остров, в котором предполагалось побеспокоить лисиц, зайцев и всякую иную живую тварь, представлял собой треугольник, выдавшийся от главной массы леса в пахоты и в луга. Охотники расположились по двум сторонам треугольника, а в основании его протянулась цепь загонщиков и должна была, не спеша, сходиться к вершине треугольника, где предполагался генеральный бой.

Я спешился, отдал своего рыжего Якову, нашему молодцу-кучеру, и поместился вместе с Фед. Мих. Ф-вым. Против нас стеной поднималась опушка леса, окаймленного по низу местами густым кустарником. Позади нас расстилалась луговина, там и сям также поросшая кустами.

В ожидании начала охоты мы уселись и закурили: я — папиросу, Ф-ов — трубку (он без трубки жить не мог).

Наконец издали послышались крики загонщиков. Мы насторожились. Ждали-ждали, но никакого зверя не показалось из лесу, а на противоположной стороне леса, между тем, уже послышались два-три выстрела. Ф-в, соскучившись, взялся опять за трубку и стал набивать ее. Я держал ружье наготове, чтобы открыть немедленно пальбу, лишь только покажется из лесу что-нибудь интересное…

Вдруг из-за кустов мелькнула лисица и, не покидая опушки, остановилась на несколько мгновений прямо против нас. По-видимому, хитрая кумушка чутко-чутко прислушивалась… Хвост опущен, мордочка ее обращена к лесу, в ту сторону, где раздавались крики загонщиков…

Получалась живая картина… Сияющие голубые небеса, лес в своем пестром уборе, весь одетый «в багрец и золото», весь залитый огнем сентябрьского солнца, и это неподвижное, грациозно стоявшее красивое животное, — все это такое яркое, такое блестящее являлось великолепнейшим апофеозом осени…

Картина была так хороша, что я не мог решиться выстрелить. Я, как зачарованный, стоял и любовался. Для меня эта сцена была самым эффектным моментом всей охоты. Художник сказался во мне и заставил замолчать мой неразвитый охотничий инстинкт…

Ф-в, закуривавший трубку, конечно, бросил ее, увидав лисицу, но лисица уж шмыгнула за куст орешника, и Ф-ов так лихо ударил в орешник, что листья посыпались и полетели во все стороны.

* * *

Впрочем, охота на тот раз оказалась удачной. Охотники убили, помнится, 2 — 3 лисиц, в том числе, может быть, и ту, на которую я любовался, и много зайцев. Одну из лисиц приторочили к моему седлу. И я таким образом с чужим трофеем возвращался домой.

Синие сумерки полупрозрачной мглой уже закутывали дали, а на юго-западе, в синем небе уже зажглась вечерняя звезда, когда мы подъезжали к Михайловке. Вот потянулись конопляники, огороды, мелькнули в стороне белые мазанки. Потянуло запахом жилья…

Вот в окнах дома приветливо замерцали огни.

Нас ждал обед — с горячими малороссийскими сосисками или, вернее, колбасками, с бараньим боком с кашей и с прочими прелестями…

Хотя я в тот день никакими подвигами себя не прославил, но, тем не менее, за столом я все-таки чувствовал себя охотником и даже с видом знатока принимал участие в общем разговоре. Впрочем, юноши извинительно подурачиться…