Из воспоминаний - [126]
>>Владимир Николаевич Ладыженский
Перенесенный из деревенского уединения в большое общество, встреченный шумными приветствиями, я на первых порах был совершенно ошеломлен. Но когда неловкость первой встречи прошла, мне, признаться, стало очень отрадно: я словно очутился в родной семье. Я слышал ласковые, задушевные слова, видел вокруг себя лица все людей, мне дорогих и близких…
Немного времени прошло после того, а из тех, что были со мною в тот вечер, уже многих не стало. Манассеин, Давыдова, Л. Туган-Барановская, Шелгунова, А. Ольхин, Михайловский, В. Острогорский, Соловьев-Несмелов, М. Зубчанинов — уже в могиле…
Повторяю, мне было очень хорошо, было отрадно в тот вечер. Но этот вечер омрачился бы для меня, если бы мне было дано знать будущее. Потом оказалось, что этот скромный, маленький юбилей, которым захотели порадовать меня друзья, возбудил немало недоброжелательства ко мне, нажил мне несколько лишних врагов в том литературном кругу, в котором я вращался, и явился впоследствии невольным виновником многих горьких минут, пережитых мною. Так за каждую светлую минуту в жизни, нам приходится рано или поздно расплачиваться.
Но позабудем дурное, будем помнить о людях лишь одно хорошее. Так лучше.
Л. П. Шелгунова
В начале апреля 1868 г. мне пришлось поехать из Петербурга на родину, в Вологду.
В то время я работал в «Деле». Г. Е. Благосветлов, узнав о моем отъезде, дал мне письмо для передачи Шелгунову, проживавшему на ту пору в Вологде, и при этом заметил мне:
— Николай Васильевич что-то приуныл… Постарайтесь-ка расшевелить его!
Ранее я еще никогда не встречал Шелгунова, и мне очень хотелось познакомиться с этим человеком, которого я уже давно, заочно уважал и любил.
Вскоре же по приезде в Вологду я отправился к Шелгунову и застал его за довольно странным занятием. Он сидел за большим столом и оклеивал серебристой бумагой картонные латы и шлемы. Он встретил меня радушно, весело и, смеясь, объяснил мне, что устраивается с благотворительной целью любительский спектакль, и его заставили делать рыцарские шлемы и латы. Он показался мне таким бодрым, энергичным, таким жизнерадостным, что вовсе не представлялось необходимости «расшевеливать» его… Я подал ему письмо, и он, извинившись, тут же разорвал конверт и стал быстро пробегать письмо.
В то время, когда Н. В. читал письмо, а я с живейшим интересом смотрел на того, кто уже давно «по мысли» был мне так близок и дорог, в комнату тихо вошла какая-то дама, держа в руке небольшую тетрадь, свернутую трубкой. Прижав к груди тетрадь, она медленно шла и, как сомнамбула, рассеянно смотрела перед собой куда-то вдаль и что-то шептала про себя. При входе в комнату она, по-видимому, меня не заметила.
— Людичка! — крикнул Шелгунов, обращаясь к даме. — Вот сотрудник «Дела»… только что из Петербурга… привез письмо от Григория Евлампиевича!
Сначала дама на мгновенье остановилась, как вкопанная, а затем, слегка смутившись и сама смеясь над своею рассеянностью, подошла к нам. Н. В. познакомил меня с нею. Это была Людмила Петровна Шелгунова… Она, как оказалось, принимала участие в предстоявшем спектакле и теперь, ходя по комнатам, заучивала свою роль.
— И о тебе идет тут речь!.. — сказал Н. В., подавая ей письмо.
Блондинка, лет 35 или 36, среднего роста, довольно полная, с густыми белокурыми волосами, с умными, проницательными глазами, с милым, симпатичным лицом, свободно, просто, но изящно одетая, — вот какою в первый раз я увидал Шелгунову 40 лет тому назад.
Прочитав письмо, она присела к столу, и между нами завязался оживленный разговор. Н. В. говорил о вологодском обществе и, помню, отзывался о нем хорошо, расспрашивал меня о «Деле», об «Отеч. записках», перешедших в то время к новой редакции с Некрасовым во главе, вообще говорили о литературных новостях, о петербургской жизни.
Так началось мое знакомство с Шелгуновыми, и хорошие отношения между нами порвались только с их смертью.
Осенью того же года Л. П. уехала в Петербург хлопотать о муже и об устройстве своих журнальных дел. Я же оставался в Вологде до октября 1869 г.
Во второй раз я встретился с Шелгуновой уже в Петербурге на вечере у Благосветлова в декабре 1869 г.
Из знакомых мне людей, кроме Шелгуновой, там были Шеллер, Бажин, Филиппов (автор известных юридических статей в «Современнике»), Омулевский, Минаев, — были незнакомые мне писатели, были какие-то офицеры, дамы, несколько студентов… Я сидел с Шелгуновой в зале у окна и беседовал с нею о Н. В. и о наших общих вологодских знакомых. В это время Благосветлов своею грузною переваливающейся походкой подошел к нам и попросил Л. П. сыграть «Марсельезу». И она села за рояль.
При первых звуках знакомых боевых мотивов вышел из соседней комнаты в залу какой-то высокий худощавый старик во фраке и встал у рояля, а когда Л. П. кончила, он наклонился и, как старый знакомый, дружески заговорил с нею. Этот старик заинтересовал меня, и я спросил у Минаева: «Кто это?»
— «Подводный камень»… Авдеев! — прохрипел Дмитрий Дмитриевич.
(«Подводный камень» — роман Авдеева, пользовавшейся в свое время большой известностью среди читающей публики).
