Из варяг в Индию - [40]

Пономарев заготовил для капитана письма к хивинскому хану, в которых Муравьев, офицер Главного штаба, выдавался за чиновника русской таможенной службы, имевшего поручение сообщить правителю Хивы, что высадка русских на туркменский берег произведена по приказанию наместника Ермолова «с целью заведения торговых сношений с туркменскими племенами». «Таможенный чиновник» должен был предложить хану присылать хивинских купцов с товарами к туркменскому берегу и, таким образом, покончить с опасностями торгового пути через киргизские владения. Чтобы окончательно устроить это дело, капитану предписывалось добиваться от хана присылки посла к Пономареву, который собирался ждать его возвращения в Балканском заливе. Были оговорены тайные знаки: если после одной из строк письма Муравьев ставил короткую черточку, это означало, что все в порядке; длинная черта сообщала: «Дела не очень хорошие»; волнистая линия значила полную неудачу и крах предприятия.

Муравьев и Петрович, шедший вместе с ним, решили взять только верблюдов — лошадей, да и то плохоньких, им предложили по слишком высокой цене. Когда все было готово, 18 сентября вечером Муравьев съехал на берег и переночевал в туркменской кибитке. В последнюю ночь перед выходом он написал в дневнике: «Я имею весьма мало надежды на возвращение, но довольно спокоен, ибо уже сделал первый шаг к исполнению той трудной обязанности, которую взял на себя и без исполнения которой, мне кажется, я не имею права показаться перед главнокомандующим, перед знакомыми и товарищами моими».

С этого момента все свои записи он вел в особой тетради, шифруя их способом простым и в то же время, надежным: смешивая три иностранных языка в каждой строке. Делалось это в расчете на то, что если эта тетрадь попадет в руки хивинцев, то даже при помощи русских невольников они вряд ли сумеют разобраться в этой тарабарщине. Эти записи и послужили основой для описания приключений капитана и его спутника.

* * *

Утром 19 сентября Муравьев, Петрович и денщик капитана Морозов отправились к кочевью у колодца Суджи-Кабил. Сеид выслал навстречу им четырех родственников с верблюдами, и этим караваном, в сопровождении Киата, взявшегося их проводить, выступили они в степь. Муравьев был хорошо снаряжен для перехода; в вопросах безопасности он полагался не на многочисленную охрану, зная по опыту, что в иных моментах от нее мало проку, а надеялся на свою решительность и удаль, подкрепленные отличным штуцером, пистолетами, кинжалом и шашкой, с которыми он никогда не расставался.

По запискам Муравьева заметно, как постепенно, тесно общаясь с туркменами, он менял мнение о них, впрочем, скорее с удивлением, нежели радостью. «Нрав Сеида, — пишет он, — можно назвать во многом лучшим из туркмен известных мне. Он был груб в обращении, не весьма дальновиден, но постоянен, решителен и храбр. Он отличный наездник и славился разбоями, которые производил в Персии. Порой совершал прекрасные поступки, другие же его дела столь поистине гнусны, словно их совершали двое разных людей! Про Сеида рассказывают, что когда ему было 16 лет, он с отцом в степи наткнулся на толпу враждебных его племени текинцев. У отца был прекрасный конь, а лошадь Сеида еле тащилась. Отец спрыгнул наземь и велел ему пересесть и спасаться, говоря, что пожил уже достаточно, а он еще молод и сможет поддержать семью. Но Сеид выхватил саблю и велел ехать отцу: “А если не хочешь, — крикнул он, — так погибнем оба!”

Тогда они решили бежать порознь, и им удалось ускользнуть в спасительной темноте скоро наступившего вечера. Потом, в родном кочевье, родной отец признал, что юный Сеид превзошел его самого. Я нахожу, что нравы здешних туркмен гораздо лучше тех, которые я видел на берегу».

Караван насчитывал семнадцать верблюдов; большая их часть принадлежала родне Сеида, которая, пользуясь такой оказией, решила в Хиве закупить хлеба. Верблюды были связаны один с другим и тянулись длинной цепочкой. На передовом ехала курдская женщина Фатима, полонянка, двенадцать лет кочевавшая с туркменами. Будучи наложницей в доме отца Сеида, она взбунтовалась и потребовала, чтобы ее продали в Хиву, где ей, возможно, повезет в жизни больше. Свои настойчивые просьбы курдянка подкрепила попыткой броситься в колодец, при этом она кричала, что за нее мертвую туркмены не получат ни гроша. Теперь Фатиму везли на продажу. Вернее, это она днем и ночью вела караван без сна и почти без пищи. На привалах в ее обязанность входило пасти и спутывать верблюдов, печь лепешки в горячей золе. Спать ей не давали караванщики, не упускавшие случая поразвлечься с рабыней. В своем дневнике Муравьев заметил: «Что сия женщина перенесла дорогой, почти невероятно!»

Постепенно к каравану Сеида присоединялись туркмены из других кочевий, и в том числе караван Геким-Али-бая, недруга Сеида. Натянутые отношения между участниками общего каравана заставляли капитан держаться постоянно начеку. Свою стоянку капитан устраивал на некотором удалении от общей, раскладывая тюки «вроде равелина» и всегда держа оружие в готовности. Он опасался Геким-Али-бая, и не напрасно, тот за ним явно присматривал и проведал, что капитан ведет записи. По каравану пошел слух, что Муравьев вовсе не таможенник, а разведчик, но капитан, умело интригуя, очень скоро перессорил между собой караванщиков, прибегавших к нему как к третейскому судье, роль которого ему досталась после того, как он поразил их своею мудростью. Во время ночевки в степи случилось лунное затмение; суеверные караванщики напугались, а капитан успокоил их и даже прочитал целую лекцию о движении небесных светил. Его слушатели ничего не поняли, но испытали восторг перед его познаниями, как это часто бывает с людьми темными, которые тем более уважают личность рассказчика, чем менее понимают смысл рассказа. «Ты точно посланник, а не шпион, сказали они мне, — записал в своем дневнике капитан. — Видно, что ты человек избранный, которому известно не только то, что делается на земле, но даже и то, что происходит на небесах».