Из современной английской новеллы - [8]

Джек Оукем, правый защитник, мой сосед по комнате, сказал:

— Значит, ты играешь. Я его знаю, старика Денниса: он никогда ничего прямо не ответит, если только не припереть его к стенке.

И он не ошибся: на следующее утро я был в списке. Я мог бы и не смотреть на доску, по лицу Алфи и так все было понятно.

Во время разминки, когда мы бегали, я пристроился к нему и сказал:

— Послушай, Алф, не злись. Ну, что меня включили, а не тебя.

Он говорит:

— С какой стати мне злиться? Чего ты выдумываешь?

Я говорю:

— Ведь это же всегда так, верно? То вверх, то вниз. На следующей неделе, может, играть будешь опять ты, и я в претензии не буду.

— Еще одна встреча, и больше тебе не играть, — сказал он, а я обогнал его и дальше побежал один. У меня от злости даже в глазах потемнело, но я думал: он просто душу отводит — и не сообразил, что за этим кроется.

Я даже не представлял, что игра может быть такой бесконечной. Я прямо молился, чтобы поскорее услышать свисток, а она все тянулась и тянулась. Когда трибуны на тебя взъедаются, страшнее всего, что ты теряешь уверенность в себе. Хорошо обведешь защитника, так вокруг тишина, словно играешь на чужом поле, а допустил промах — и словно небо на тебя рухнуло. И уже страшно получить мяч: пасешься там, где его быть не должно, а если получишь, так скорее отпасовываешь.

Я знал, что играл плохо, но они не отвязывались от меня даже после конца: вопили все время, пока я бежал к проходу, а в довершение всего Алф Харкер тоже был там — сидел на тренерской скамье, — и они кричали: "Ну, так до следующей недели, Алфи!", а он встал и ухмылялся до ушей.

Во вторник, когда я пришел на тренировку, шеф вызвал меня к себе, и я по дороге в кабинет все ломал голову, в чем дело — хочет сделать мне выволочку за субботу или еще что-нибудь? Но он, наоборот, говорил очень для себя мягко, прямо по-человечески. Он сказал:

— Я знаю, они тебя доводили, я знаю, что они против тебя, но, кому играть в команде, решаю я, а не они, так пусть привыкают. В субботу ты опять играешь.

Ну, когда я это услышал, то чуть не запрыгал от радости, тем более что игра предстояла в Хаддерсфилде и беспокоиться мне было не о чем. Он попросил меня ничего Алфу не говорить, не то бы я сразу его огорошил, сказал бы ему пару теплых слов, чтобы он перестал ухмыляться. Но когда он был поблизости, я хохотал, трепался с ребятами и видел, что его пробрало: он не мог понять, в чем дело.

В Хаддерсфилде мы проиграли, но я забил еще один гол, и на этот раз шеф сказал мне прямо в раздевалке сразу после конца матча:

— Будешь и дальше играть.

Сначала я прямо ликовал, но потом, когда поостыл и мы вернулись в Лондон, мне стало не по себе — играть в эту субботу мы должны были на своем поле. Лежу в постели, не сплю и слышу, как они вопят, обзывают меня последними словами и выкрикивают: "Да Харкер десяти таких стоит… Даже ударить по мячу не умеет!" и "Убирайся в свой "Челмсфорд", парень!"

Перед началом, когда я переодевался, шеф подошел ко мне и сказал:

— Вот что, Рей. Про зрителей ты забудь.

— Забудешь про них! — говорю. — Так они мне и позволят.

— Послушай, — говорит он. — Знаешь, как заткнуть им рты? Чтобы они язык прикусили? Играй хорошо. Забивай голы.

— Они мне не дадут играть хорошо, — говорю.

— Не дадут? — говорит он. — А они где — перед воротами или за воротами? На поле или на трибунах?

— Ну и что? — говорю я. — Их и на поле слышно.

Они меня ни на секунду в покое не оставляли — даже когда меня ударили по колену и Джекки Моррис, наш тренер, выбежал на поле, даже тогда я слышал, как они орут: "Вставай, Прентис, нечего симулировать!" И я почувствовал, что у меня нет сил встать. Грудь так сдавило, что я чуть не заплакал. Я сказал Джекки Моррису:

— Ты только послушай их, Джек!

— А зачем их слушать, дураков этих? — говорит он. — Не обращай внимания.

Даже центральный полузащитник той команды сказал мне:

— Вроде бы тебя тут не любят?

— Да, — говорю я. — Я им не нужен. Им нужен их прежний. Ну, и после этой игры пусть любуются им, сколько влезет, а я это дело кончаю.

Во вторник я пошел к шефу и попросил перевести меня куда-нибудь. Я сказал:

— Какой смысл мне здесь оставаться? Что бы я ни делал, у них все равно на меня зуб. Советовать, — говорю, — чтобы я на них внимания не обращал, конечно, легко, только как это сделать? Затычки в уши втыкать?

— Сыграй в субботу в Стоуке, — сказал он, — а потом поглядим.

В Стоуке я играл, но играл не слишком хорошо — снова поверить в себя не так-то просто, особенно если игра сразу не заладилась и ты все ждешь, что они вот-вот начнут орать, хотя и знаешь, что их тут нет. Перед финальным свистком я думал только об одном: надо уходить отсюда, надо уходить отсюда, не то они мне все будущее погубят.

На следующей неделе я опять сказал шефу:

— Я все-таки хочу уйти.

— Послушай, — говорит, — это скоро кончится. Этой публике обязательно нужно кого-то травить, так всегда было. Давай договоримся: ты будешь играть только на чужих полях, а тут пусть играет Алф Харкер. И учти — только это между нами, — он вряд ли долго в клубе останется.

— Уж тогда они меня совсем обожать будут, верно? — сказал я. — Этого они мне никогда не простят: пусть он хоть сам уйдет, виноватым останусь я.