Из собрания детективов «Радуги». Том 2 - [16]

Я молчал.

— Ему надо отдохнуть, — продолжала она. — Он страшно переутомлен, поэтому такой раздражительный и… — Она запнулась, потом продолжала: — Он радовался, что ты будешь с нами во время отдыха. Он ведь так редко тебя видит.

Я, надувшись, выводил чертиков на клочке бумаги. Не верил я, чтобы отец очень нуждался в моем присутствии.

Помолчав еще немного, я сказал:

— Это все, конечно, из-за того, что мы собирались пробыть денек-другой в Риме.

Она не сразу ответила:

— Да, из-за Рима тоже.

Меня взорвало:

— Это, наконец, идиотизм, тетя Агнес! Неужели он в самом деле думает, что я буду там сидеть и плакать по мамочке? Мне хотелось провести каникулы с Луиджи, вот и все, а Рим тут ни при чем! Ей-богу, я уже не грудной младенец и…

Я заикался от злости и, яростно нажимая на самописку, расчерчивал бумагу чертиками и завитушками.

— Я понимаю, — повторила Агнес, осторожно и примирительно.

— А он явно не понимает. Ему кажется, что мне всю жизнь будет четыре года.

— Да нет же, взрослый человек тоже может прийти в смятение, если он… Если в его памяти оживут такие… Тяжелые события… Ты же сам мне говорил, что часто думаешь о матери. Там ты, естественно, стал бы думать еще больше.

— Ну и что? — огрызнулся я. — Ты хочешь, чтобы я вел себя так, будто у меня никогда не было матери? У меня была мать, и я ее не забуду. Она навсегда останется моей матерью…

Я прикусил язык, спохватившись, что мои слова звучат слишком враждебно и что я опять изливаю свою злость на ни в чем не повинного человека. Ведь Агнес делает только то, чего хочет мой отец. Если б это зависело от нее, она бы, может, и разрешила мне поехать.

После некоторого молчания она сказала:

— Я прекрасно знаю, что ты никогда не считал меня своей матерью. Что ты никогда меня не любил. Я не обижаюсь. Наверное, меня трудно любить. Я не нежная, не ласковая и…

Я в изумлении и даже испуганно поднял на нее глаза. На миг мне показалось, что она готова заплакать. Вот тебе и раз! Мне стало ужасно стыдно, что я так несправедливо считал ее женщиной умной и верной своему долгу, но холодной. Однако ее глаза были сухи, и лишь в уголке рта залегла горькая складочка.

— Неправда, тетя Агнес, — сказал я смущенно. — Конечно, я тебя очень люблю.

Но я сам чувствовал, что это ложь и что она мне не верит. Я не любил ее. Я питал к ней уважение и был благодарен ей за все, что она для меня делала, за то, что она всегда была внимательна ко мне и сердечна. Но я ее не любил. И я вдруг подумал: а в самом деле, есть ли на свете кто-нибудь, кто ее любит — кроме моего отца, само собой? Бабушка? В этом я далеко не был уверен, хотя отношения у них были очень хорошие. Что Аннамари выказывала неприязнь, я прекрасно знал, но в этом не было ничего особенного: Аннамари не выносила многих, особенно женщин. Но у Агнес в противоположность другим женщинам не было ни одной подруги. Может, она не имеет времени для друзей, а может, и потребности такой у нее нет. Она целиком поглощена отцом, его работой, его карьерой.

Она сказала:

— Но отца-то своего ты любишь.

И я понял, что она видит меня насквозь. А она продолжала:

— Если ему доставит удовольствие, что ты будешь с ним во время отпуска, так неужели тебе трудно… Ему так нужно отдохнуть… И он будет очень огорчен, если ты будешь дуться… Испортишь ему отпуск.

Я коротко ответил:

— Я не буду дуться.

— Но у тебя очень сердитый вид.

Я невольно вздохнул.

— Это пройдет.

— Надеюсь, — сказала она. — Я прошу не ради себя, Мартин. Разве я когда-нибудь тебя о чем-нибудь просила ради себя самой?

Не дожидаясь ответа, она встала и вышла из комнаты. А я все сидел, уставясь на дурацкие фигурки, которые накарябал на листке бумаги. Злость моя потихоньку испарялась. Осталось лишь изумление. Агнес действительно ради себя никогда и ни о чем меня не просила. Странно только, что она об этом упомянула. Несколько сентиментально и совсем не в ее духе. А главное, о чем таком она могла бы меня попросить и что я мог ей дать? Разве не имела она всего, о чем мечтала? Мой отец, блестящее положение в обществе, деньги в избытке — что еще мог я ей дать?

Я глубоко вздохнул, покорившись судьбе. Прав был Луиджи, когда после очередной ссоры с отцом или с матерью уверял меня:

— Взрослые желают нам добра, но ни черта про нас не понимают.

Меня это всегда смешило, но он был прав. Агнес и мой отец, оба такие умные, совсем меня не понимают. Вот и сейчас они наверняка думают, что для меня было так важно поехать именно в Рим, что там я буду удрученно бродить по улицам и заболею от горя. И когда только придет конец этому непониманию! Что же мне — ждать, пока мне стукнет сорок или пятьдесят лет, прежде чем они осмелятся заговорить со мной о матери, чего я так страстно жажду.

Я даже засмеялся, представив себе, какими дряхлыми развалинами они станут к тому времени, если еще будут живы. Агнес сказала правду: отец исключительно скверно выглядит. Я тоже заметил, только не придавал этому значения. Я привык, что он никогда по-настоящему хорошо не выглядел с тех пор, как был моим веселым папой. Не без язвительности подумал я, что хоть Агнес, возможно, и более подходящая пара для отца, чем моя мать в свое время, да только он выглядел здоровее и счастливее, когда был женат на не подходящей для него «мечтательнице». То, что он недолго печалился и так скоро женился вновь, было мне теперь понятно. В конце концов, я больше не ребенок. Совсем недавно в доме у Луиджи говорили об одном знакомом, который всего лишь год как остался безутешным вдовцом, а теперь вот снова женился. Мать Луиджи, которая при всем своем темпераменте умела рассуждать очень здраво, заметила: