Из сборника «Демон движения» - [8]

Кремпач был предпоследней остановкой на линии, уходящей к пограничью; за ним на расстоянии пятидесяти километров находились только Щитниски, последняя станция на нашей земле, которую стерёг непреклонный как пограничный шлагбаум Казимеж Йошт, мой друг и коллега по профессии.

Йошт любил сравнивать себя с Хароном, а отданную под его попечительство станцию переименовал на античный манер в Ультима Туле — Дальний предел. В этой причуде я видел не просто воспоминание из пройденной классики, поскольку смысл обоих имен был куда глубже, чем могло показаться на первый взгляд.

Окрестности Щитниск были удивительно красивы. Хотя наши станции разделяли всего три четверти часа езды пассажирским поездом, Щитниски отличала совершенно иная, своеобразная атмосфера, какая в тех местах больше нигде не встречалась.

Маленький станционный домик, который прилепился к вертикально обрывающейся вниз могучей гранитной стене, напоминал ласточкино гнездо, слепленное в скальной выемке. Вздыбившиеся на два километра вокруг станции, вершины погрузили в полумрак её саму, склады и рельсы. Угрюмая печаль, сдуваемая со лбов великанов, ложилась на путевое пристанище неощутимым саваном. Вверху клубились вечные туманы и стекали вниз, свиваясь тюрбанами мокрых испарений. На уровне тысячи метров, примерно на половине своей высоты, стена образовала карниз в форме гигантской платформы, углубление в которой, будто чашу, наполнило до краёв серебристо-серое озеро. Пара подпочвенных ключей, тайно пробившись в недрах горы, вырывалась из её бока радужной дугой водопада.

Справа горный склон в наброшенном на плечи вечнозелёном плаще кедров и пихт, слева — дикий обрыв с горной сосной, прямо, будто межевой столб, — неприступная грань горной гряды. Над ней — небесная ширь, сумрачная или перед рассветом румянеющая заревом утреннего солнца, а дальше… мир иной, чуждый, неведомый. Дикое, замкнутое место, грозной поэзией вершин овеянный рубеж…

С основной магистралью станцию соединял длинный прорубленный в скале тоннель; если бы не он, изоляция этого уголка была бы абсолютной.

Стремительное течение рельсов, затерявшись среди одиноких вершин, глохло, слабело, выбивалось из сил. Редкие поезда, словно метеоры, оторвавшиеся от основного потока, изредка выплывали из зияющего провала тоннеля и подходили к перрону тихо, бесшумно, как бы опасаясь нарушить глубокую думу горных гениев. Едва заметная вибрация, вливаясь с их прибытием в разлитую в горах тишину, быстро коченела и затихала в испуге.

После разгрузки вагонов локомотив протягивал несколько метров за перрон, и состав въезжал под сводчатый вырубленный в гранитной скале навес. Там он оставался долгие часы, уставясь в темноту пещеры глазницами пустых окон, в ожидании смены. Когда приходил долгожданный товарищ, поезд лениво покидал скальное убежище и уходил в мир жизни, в эпицентр бурлящих энергией жил.

Новоприбывший занимал его место. И опять станция погружалась в сонную дрему, укрывшись пологом туманов.

Тишину безлюдья нарушал только писк орлят в близлежащих расселинах да шорох сползающих в овраги осыпей…

Я очень любил эту горную обитель. Для меня она была символом таинственных рубежей, некой мистической границей двух миров, каким-то провалом между жизнью и смертью.

Всякий раз, как мне удавалось улучить свободную минуту, я, вверив Кремпач опеке своего ассистента, отправлялся на дрезине в Щитниски навестить своего приятеля Йошта. Нашу старую дружбу, зародившуюся ещё на школьной скамье, укрепили общая профессия и близкое соседство. Мы отлично сжились, и благодаря частому обмену мнениями стали удивительным единым целым.

Ответных визитов Йошт не наносил никогда.

— Теперь я уже ни шага отсюда не сделаю, — обычно отвечал он на мои укоры, — так уж и останусь тут до самого конца. — Ну разве здесь не прекрасно? — добавлял он после короткого молчания, окидывая восхищенным взглядом окружающий пейзаж.

Мое молчание служило согласием, и всё становилось как прежде.

Необыкновенным человеком был коллега Йошт, во всех отношениях удивительным. Несмотря на голубиную кротость и беспримерную доброту, в округе его не любили. Гурали, коренные жители польских Татр, предпочитали сторониться начальника станции, и, завидев его издали, спешили убраться подальше. Причиной тому была чудная слава, которую люди приписали ему неведомо за что. Местные жители считали Йошта «видуном», причём в отрицательном смысле этого слова. Поговаривали, что он предугадывает у ближних «привилегию смерти», будто бы видит на лицах обреченных следы её холодящего дыхания.

Сколько во всём этом было правды, не знаю — во всяком случае, я отметил в нём нечто такое, что могло пробудить тревогу в умах восприимчивых и склонных к суевериям. Особенно крепко засело в памяти следующее странное совпадение.

Был среди служащих станции Щитниски стрелочник по фамилии Глодзик, прилежный и добросовестный трудяга. Йошт очень его любил и относился к нему не как к подчиненному, а как к другу и товарищу по профессии.

Как-то раз в воскресенье, приехав как обычно с традиционным визитом, я застал Йошта в мрачном расположении духа; был он каким-то хмурым и угрюмым. На вопрос о причине отвечать поначалу не хотел, тут же изображая на лице беспечную мину. Тут как раз подвернулся Глодзик, который явился с каким-то донесением и ждал распоряжений. Начальник в ответ что-то пробормотал невпопад, ни с того ни с сего заглянул ему в глаза и крепко пожал шершавую натруженную руку.