Из рода Караевых - [127]

Приятно после осенней мокроты посидеть в тепле и сухости, попить чайку из пузатого белого чайника, а то и водочки попросить, закусить чем бог послал, послушать патефон, почитать газету или поговорить с хорошим человеком о жизни.

В чайной всегда полно. Подавальщицы носятся, как на роликах, но все равно не успевают подавать.

Зал басисто гудит, смеется, сыплет шуточками, гомонит. А патефон на стойке у буфетчика с хватающей за сердце красивой грустью выводит тенором:

С берез, неслышен, невесом,

Слетает желтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист…

За столиком у печки сидит пожилой, плотный, усатый мужчина с мощными плечами, туго обтянутыми военной гимнастеркой без погон. На груди у него три медали и орден Славы. Лицо у усача красное, распаренное, подобревшее от песни. Далеко-далеко, видать, унесла она его из этого зала!

Но вот к его столику подошел цыганский смуглый, низкорослый, худощавый паренек в кожаной шоферской тужурке, сел на свободный стул, скользнул беглым безразличным взглядом по мечтательному лицу усатого кавалера, и вдруг его зеленые, как у кошки, узкие глаза зажглись веселым огоньком.

— Эй, друг! — после некоторой паузы сказал он тенорком. — Очнись, милый! Все равно всю водку не выпьешь, всех песен не переслушаешь!

Усач вздрогнул, обернулся:

— Чего тебе?

— Ничего конкретного! Просто смотрю на твою усатую, довольно симпатичную физиономию и не могу вспомнить: где я ее видел? Посмотри ты на мою: может быть, ты вспомнишь?

Усач внимательно и серьезно посмотрел на улыбающееся цыганское лицо веселого паренька в кожаной тужурке.

— Личность твоя мне, безусловно, тоже знакомая, — сказал он с той же солидностью, — только, дорогой товарищ, припомнить тебя я… тоже не могу!

— Интересная получается ситуация! Тогда… давай заполняй анкету! Фамилия? имя? отчество?

— Никитов Лука Петров, — по-солдатски отрапортовал усач.

— Никитов? Ничего мне твоя фамилия не говорит. Лука Петров? Ни синь пороху! А меня зовут Донькин Яков Нилыч! Тебе что-нибудь говорит эта благородная фамилия?

— Донькин! — Усач пожал богатырскими плечами. — Вроде что и говорит, но таким, понимаешь, шепотком — ничего не разберешь. Откуда родом-то сам?

— Родился я на берегах Невы! — с чувством продекламировал Донькин. — Где, может быть, родились вы или блистали, мой приятель?

— Нет, я под Суздалем… блистал. Деревня Веткино, колхоз «Первенец коллективизации». Слыхал?

— Нет, не слыхал. Сейчас где работаешь?

— Плотничаю тут по району. Новые избы рублю в колхозах.

— Понимаю!.. А я шофером работаю в леспромхозе, сто километров отсюда. Бывал у нас?

— Нет, не бывал. Воевал где?

— На Первом Украинском. Танкист. Потом по случаю ранения генерала возил. А ты?

— Первый Белорусский. Сапер, труженик войны!

— Где же мы с тобой встречались, труженик войны?

— Не знаю, брат! Может, где и встречались! Ведь какой был коловорот! Слушай, Донькин: может, мы с тобой в одном госпитале лежали?

Они стали вспоминать госпитали, в которых лечили свои раны во время войны, но все это были разные госпитали. И в конце концов веселый Донькин не выдержал:

— Предлагаю прекратить прения и потребовать половинку… Для подогрева памяти!

— Я уже нынче, признаться, подогревался, — смущенно отозвался Никитов.

— Видать, успела она остыть, твоя боевая память, сапер! — сказал Донькин и ухватил пролетавшую мимо официантку за пухлый локоток. — Примите заказ.

Официантка стала принимать донькинский заказ, но тут к их столику подошел громадный человечище в брезентовом, жестком, как железо, плаще, с которого на пол шумно стекала дождевая вода, и сказал сердитым басом, как из бочки:

— Я тебя ищу, Донькин, а ты тут чаи гоняешь!.. На, распишись на накладной!

Он с сердцем положил на стол бумагу и химический карандаш. Донькин расписался. Никитов взглянул на его подпись — затейливую, с закорючкой, и, вдруг просияв, улыбнулся широкой, детски счастливой улыбкой.

— Вспомнил я тебя, Донькин! — сказал он, продолжая улыбаться. — Мы с тобой на рейхстаге в Берлине вместе расписывались. Я еще тебе дружескую услугу оказал. В порядке боевого взаимодействия… Помнишь?

Шофер посмотрел на плотника, тоже просиял и хлопнул себя по коленкам.

— Верно, — закричал он, вскакивая с места. — Правильно! — И, обращаясь к человеку в брезенте, стал торопливо объяснять: — Когда Берлин взяли, многие наши ходили расписываться на ихнем рейхстаге. Я тоже отпросился у своего генерала, пошел. А ростом-то меня природа обидела — сам видишь, мужичок с ноготок. «Эх, — думаю, — Донькин, историческая твоя подпись будет стоять ниже всех». А тут он идет, сапер, уже расписался. «Помоги, — говорю, — браток, в порядке боевого взаимодействия. Дай я тебе на плечи встану».

— Все уши мне сапогами оттоптал! — с той же детской улыбкой сказал плотник. — Зато расписался выше всех! Донькин! Скажи пожалуйста, как из головы вылетело!..

Человек в брезенте посмеялся, ушел. А Никитов и Донькин остались и долго еще вспоминали славные майские дни в разбитом Берлине, где столкнула их прихотливая солдатская судьба.

Потом шофер, подняв стаканчик, сказал:

— Давай выпьем, сапер, за военную русскую славу, за Родину, за нашу работу… Тронет еще какой умник Советскую нашу Родину — мы с тобой опять где надо распишемся…