«Из пламя и света» - [62]

Растерявшийся паж стоит несколько мгновений неподвижно. Вокруг раздаются веселый смех и аплодисменты. Паж убегает.

Слегка подталкиваемая в спину своими друзьями, на место убежавшего пажа становится маска в пестром костюме шута со звенящими бубенчиками на колпаке.

— Смотри сюда! — грозно говорит астролог.

Маска заглядывает в книгу, но не видит в ней ничего, кроме нескольких черных знаков.

Предсказатель перевертывает страницу и строгим голосом читает:

На вздор и шалости ты хват

И мастер на безделки.

И, шутовской надев наряд,

Ты был в своей тарелке…

Гром аплодисментов награждает астролога, и тогда от веселой толпы отделяется новая маска. Легкое покрывало падает из-под маленькой грузинской шапочки, украшенной золотыми монетами, окутывая тонкую фигуру в восточном костюме, а на лбу выбиваются из-под покрывала завитки каштановых волос. Она что-то шепчет, смеясь, своему кавалеру и, смеясь, подходит к книге.

Астролог молча смотрит в глаза, сверкающие сквозь отверстия черной маски.

Потом медленно перевертывает страницу и тихо говорит:

— Положите на нее руку.

Маска колеблется, но через мгновенье маленькая рука ложится на черные знаки книги. Потом рука исчезает, а астролог все еще молчит.

И наконец, склонив голову над раскрытой книгой, на которой только что лежала маленькая женская рука, он говорит:

Я не достоин, может быть,

Твоей любви: не мне судить;

Но ты обманом наградила

Мои надежды и мечты,

И я всегда скажу, что ты

Несправедливо поступила.

Он умолкает, опустив голову, и легкое замешательство пробегает по толпе масок.

Тогда астролог поднимает голову и с самой непринужденной веселостью обращается к стоящей перед ним маске в грузинском костюме:

Дай бог, чтоб вечно вы не знали,

Что значит толки дураков,

И чтоб вам не было печали

От шпор, мундира и усов.

Такое всем понятное предостережение встречается уже общим весельем, распорядитель объявляет последний вальс перед ужином — и через минуту, убрав куда-то свою книгу, таинственный астролог проносится по залу с розовой маркизой.

— Я вас узнала, Мишель, сразу узнала! — говорит розовая маркиза. — Но кто эта маска в грузинском костюме?

— Царица Тамара, которая живет в замке в Дарьяльском ущелье. Когда в детстве я был на Кавказе, я слышал рассказы о ней. И наверно, она носила именно такой костюм.

— А какая это царица, Мишель? Она добрая? Или злая?

— Ее нельзя было назвать доброй царицей, Варенька. Она губила тех, кто ее любил. Кроме того, она была колдунья.

— Вы это серьезно?

— Очень серьезно, Варенька. Так говорят. И эта маска в грузинском костюме похожа на царицу Тамару.

— А вы не будете отрицать, если я скажу, что ваша царица Тамара и ваша «Н. И.» — одно и то же лицо?

— Не буду, Варенька.

— Ну, я так и знала. А скажите, царица действительно губила всех любивших ее?

Он помолчал. Оркестр играл медленней, вальс кончался.

— Был один случай, когда ей это не удалось.

Когда за ужином над рядами столов вспыхнули ровно в полночь блестящие нити, протянутые между колоннами, и осветились причудливым светом пестрые костюмы и оживленные лица гостей, снявших маски, свет упал и на розовую маркизу, которая сидела неподвижно, крепко сжимая пальцы похолодевших рук.

Сидящий напротив Мишель смотрел на девушку в грузинском костюме. Это Варенька видела ясно. Но она не заметила ни холода, ни упрека в его взгляде, скользящем по лицу этой девушки. Она сидела недалеко от Вареньки, и розовой маркизе был хорошо виден ее мягкий профиль и завитки волос, выбившихся из-под откинутых складок легкого покрывала. Но когда она чуть-чуть насмешливо улыбнулась Мишелю, он отвернулся.

ГЛАВА 40

Зрительный зал гудит сдержанным шумом множества голосов. В партере, в креслах амфитеатра, в ближних ложах рассаживаются, оживленно беседуя, зрители. Волнуется до отказа набитая галерка.

Студенческие мундиры мелькают и в нижних ярусах и даже в партере. Два очень молодых студента, Лопухин и Лермонтов, идут в партер.

Немного впереди проходит, направляясь к лестнице, ведущей в верхние ярусы, высокий и очень худой студент. Оживленно беседуя со своим спутником, он торопится в зал. На повороте лестницы он быстро оборачивается. У него желтовато-бледное лицо с заостренными чертами и прядь волос падает на большой лоб.

— Виссарион Григорьевич! — окликают его сразу два голоса.

Он быстро смотрит по сторонам и улыбается, отчего все лицо его освещается какой-то особенной добротой.

Лермонтов много слышал о Виссарионе Белинском уже в первый год своего поступления в Московский университет, но не сталкивался с ним близко, хотя знал, что у Белинского в одиннадцатом номере университетского общежития собираются студенты.

Спектакль начался.

Еще живо было воспоминание о первом представлении комедии Грибоедова на московской сцене, состоявшемся в прошлом, 1831 году. Мочалов — Чацкий и Щепкин — Фамусов тогда вызвали разноречивые толки. По-разному говорили об их игре, а рецензент «Телескопа» даже назвал Чацкого «трезвым Репетиловым», хотя и находил, что Мочалов был «местами прекрасен».

С ревнивым интересом, затаив дыхание следил теперь зрительный зал за игрой своих любимцев. Звучали сверкающие то гневом, то нежностью, то едкой иронией стихи Грибоедова. И когда после первого акта закрылся занавес, гром рукоплесканий потряс зал.