«Из пламя и света» - [58]

— Боже мой! — шепчет Варенька. — Я умерла бы, если бы написала столько стихов! Какой вы умный, Мишель!..

— Посмотрим, что вы скажете после чтения. Я начну со стихотворения, которое написано мною два года назад. Оно называется «Монолог».

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.

К чему глубокие познанья, жажда славы,

Талант и пылкая любовь свободы,

Когда мы их употребить не можем?

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .

И душно кажется на родине,

И сердцу тяжко, и душа тоскует…

Растроганный Ахилл, не понявший ни слова, вытирает глаза черной ладонью, покоренный музыкой стиха.

Лермонтов прочел последние строчки:

Средь бурь пустых томится юность наша.

И быстро злобы яд ее мрачит,

И нам горька остылой жизни чаша;

И уж ничто души не веселит.

— Нет, нет! — с каким-то тихим отчаянием вздохнула Варенька.

— Это плохо? — Он закрыл тетрадь.

— Нет, это хорошо… — Мари всегда говорила, немного подумав, и была немногословна. — Но трудно поверить, что сочинитель так юн! И что Мишель, с таким воодушевлением танцевавший у нас вчера мазурку, и автор этого монолога — одно лицо.

— В самом деле, Мишель, — сказал Алексей, — неужели бури нашей юности — пустые бури и неужели так все безотрадно?

Варенька молчала. Лермонтов посмотрел на нее.

— А вы что скажете, Варенька?

Она ответила не сразу.

— Вы сказали, что душа ваша тоскует, не зная ни любви, ни дружбы. Но ведь это не так! Вы не должны так писать и так думать, — решительно закончила она, — потому что это совсем-совсем не так!..

В этот вечер Варенька до тех пор сидела на своем любимом месте у окна, пока Мари не напомнила ей, что уже двенадцатый час и весь дом давно спит.

— О чем ты размышляешь, Варенька, скажи на милость, если это не секрет?

— Я думала о Мишеле. Я думала, что он страдает, Мари, а отчего — я никак не могу понять. Но я так хотела бы его утешить! Ведь правда, Мари, ты тоже хотела бы, чтобы Мишель был счастлив? Правда?..

ГЛАВА 35

Молодежь лопухинского дома и молодежь арсеньевского, что на Малой Молчановке, и верещагинского, и поливановского была связана теснейшей дружбой.

Но центром ее был, конечно, дом Арсеньевой, где Миша Лермонтов, юный поэт, художник и музыкант, был всех изобретательней и всех горячее в дружбе.

С Алексеем Лопухиным и с Колей Поливановым он делился всеми мыслями, планами, стихами. Лопухинские барышни и Сашенька Верещагина, его кузина и друг, тоже знали и любили его стихи. Умная и добрая, но насмешливая Сашенька была неутомима на выдумки и вносила много веселья в их дружеский кружок. Такой же веселостью веяло от Софи Бахметевой. Ее подвижная фигурка с пушистой кудрявой головой целый день мелькала то на лопухинском дворике, то в доме ее воспитательницы Арсеньевой, то в саду.

В праздничное утро она влетала в дом с какой-нибудь новой затеей, и Лермонтов, выслушав ее, очень серьезно, с поклоном отвечал:

— Я согласен, ваше Атмосфераторство! — И, взяв маленькое перышко и дунув на него, добавлял: — Вот это — вы.

«Перышко» смеялось и улетало.

Зайдя в один из осенних дней к Лопухиным, Лермонтов сразу окунулся в шумное веселье.

Сашенька Верещагина и Софи Бахметева, Коля Поливанов, Варенька, Мари и Алексей — все окружили его и забросали множеством новостей и вопросов. Варенька была весела и прелестна в своем светло-зеленом легком платье.

Вдоволь наговорившись, играли в petits jeux, а потом все просили Мишеля прочитать стихи, но он не согласился. И тогда все попросили Софи и Вареньку спеть что-нибудь на два голоса, и они тотчас согласились и спели «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», а потом, после ужина и коротенькой кадрили, все разошлись, очень веселые, до следующего дня.

Но когда Лермонтов, уходивший последним, прощаясь, подошел к Вареньке, она внимательно посмотрела в его лицо.

— Вы много смеялись, но вы невеселый. И смех ваш невеселый тоже. С вами что-нибудь случилось? Да? Очень, очень плохое? Или ничего себе?

— Нет, не очень плохое, Варенька: ничего себе.

— Это правда? Ну, тогда я рада. А знаете, меня уж больше не увезут в деревню, как увозили раньше. В эту зиму я начну выезжать! И платье у меня — видите? — уже длинное! — Она нагнулась и указала ему на край своего светло-зеленого платья. Когда она подняла глаза — легкий румянец покрыл ее нежные щеки.

— Вижу, Варенька, вижу. И тоже очень рад тому, что вы останетесь в Москве.

Он пожал ее тонкие пальчики и, все еще улыбаясь и удивляясь ее проницательной чуткости, пошел домой.

* * *

Ночь уже кончалась, когда он отошел от стола.

Он пересмотрел все написанное им.

Он мог бы быть доволен: свыше двухсот стихотворений, больше полутора десятков поэм, три драмы, наброски, заметки, планы… Но он никогда не был доволен собой. Вот перед ним его тетради: строчки бегут по страницам, то исчерканные поправками, то набросанные торопливой рукой в те мгновенья, когда стремительно складывались стихи и как-то сами собою рождались рифмы.

Вокруг него большой мир, где люди и страсти сталкиваются, борются… Преступления и высокие стремления, любовь и коварство, низкий обман и святая правда — все сплелось в одном клубке… Это и есть жизнь!

А кто же он сам? Может быть, просто «странный человек» среди людей неверных и коварных? Он только что написал драму и так ее и назвал: «Странный человек». Герой погибает. Но в жизни так быть не должно. Нет!